Опричник - Арина Теплова

— Неправда.

— Но слушать бы точно меня не стал…

— Возможно.

— Именно оттого я и монахиней прикинулась, и играла роль, чтобы все казалось правдой.

— Я всегда говорил, что ты хитрющая, как лиса, — как-то любовно проворковал он над ней, трагично улыбнувшись лишь кончиками губ. — А тамплиер? Мы ведь не могли одолеть его. Но чую, что ты что-то сделала, чтобы он упокоился на век…

— Да, — тихо сказала она. — Это произошло случайно. Я сказала ему, что более не люблю его. И он исчез. Видимо, моя безумная любовь держала его на земле. Я и сама не ведала, что своими словами вмиг разрушу его проклятие… А еще я сказала де Шартру, что смогла полюбить другого…

Услышав ее последние слова, Сабуров напрягся всем телом, и отчетливо понял, что она говорит именно про него. Вмиг сердце молодого человека глухо забилось сильными ударами, и он дико вымолвил:

— Просто невыносимо осознавать то, что ты говоришь!

— Но, видимо, не судьба нам быть вместе…

Отчаянным безумным взором, смотря в ее старое, морщинистое, но родное лицо, Мирон чувствовал, как его сердце сжимается от страшной боли утраты. Он понимал, что она ведьма, и что она использовала его. Он понимал, что она давно должна была покинуть этот мир, и только проклятье колдуна удерживало ее на этой земле сотни лет. Он понимал, что они никогда не должны были встретиться, но по роковой случайности все же встретились. Он понимал, что теперь все кончено и им никогда не быть вместе, ибо высший приказ Бога – Людмиле умереть в этот миг – он не мог остановить или изменить. Несмотря на осознание всего этого, на то, что она была старше его на двести пятьдесят лет и теперь умирала, Мирон знал, что в этот жуткий и прекрасный миг смерти, он всем своим существом понимал, что неистово  и горячо любит ее.

На неподвижном лице девушки – старухи теперь были живы только ее прекрасные изумрудные очи, которые за три сотни лет, да и теперь, не потеряли, ни своей красоты, ни своей яркости. Теперь она смотрела на небо на раскаленный диск светила, и на ее лице было написано блаженство, ибо она, наконец, достигла того, чего желала так мучительно долго и так безумно сильно.

Он же не сводил страстного непримиримого взора с ее лица. Вдруг, что-то надорвалось в его душе и Сабуров, склонившись над ней и, стиснув Людмилу в своих объятьях, исступленно безумно прохрипел у ее виска:

— А я все равно люблю тебя! И никто мне не нужен кроме тебя. И мне все равно, что ты проклята! Пусть все черти со своими преданными слугами сгорят в аду! Ты мне нужна! Из пекла ты или из рая, я обожаю тебя. Твой нрав, твой облик, твою стойкость. Не сломали тебя ни этот тамплиер – мертвец, ни проклятие колдуна! И ты все равно добилась своего! Ты нашла, кто выполнит все. И я как дурак пошел за тобой, и сделал все как ты велела… И знаешь? — он чуть замер и сглотнул. Он видел, как она перевела на него взор и смотрит, не мигая и спокойно. Он же, вперив свои серые очи в ее глаза, пылко выдохнул. — Я ни о чем не жалею! Нет! Ибо едва я увидел тебя, я понял, что ты непростая девица. А далее…Что ты хочешь услышать? Как я поражен был твоим бесстрашием, когда мы птицу – валькирию у реки поймали, или околдован на Купалу твоими черными кудрями, или восхищен твоим умом и смелостью, когда ты не побоялась в подземелье колдуньи за нами прийти… А оборотень, который украл тебя… Я готов был сгинуть в трясине той, только бы вызволить тебя. И теперь я говорю, что я не отпускаю тебя! И я немедля попрошу Чашу не предавать тебя смерти, чтобы ты осталась со мной… ведь свое желание я еще не загадал…

— Не смей! — выпалила испуганно Людмила из последних сил. — Если ты любишь меня, как только что сказал и тебе хоть немного жаль меня, ты не сделаешь этого. Ты ведь не откажешь мне в единственной моей просьбе…

— Но я не смогу без тебя, пойми, — трагично пролепетал он, сникнув, и понимая, что не пойдет против ее воли, как бы ему не хотелось это сделать.

— Сможешь и будешь! Ибо я так велю! Я давно устала от жизни, а у тебя все еще впереди…

— Прости меня… исполню, как велишь…

— Пойми, Мирон, я давно мертва душой, во мне не осталось ни чувств, ни желаний… А ты достоин любви… Прости… Я не смогу тебе ее дать в полной мере, как ты того заслуживаешь… и если ты говорил теперь искренно… прошу — дай мне уйти спокойно…

Он чуть остыл, и его лицо стало смертельно бледным. Взор его потух, и он лишь спустя минуту безжизненно выдохнул:

— Иди…

— Еще одно… — прошептала она уже из последних сил. — Чую, что мой конец близок. Но я должна открыть тебе последнюю тайну…

Она еле могла говорить, ибо ее лицо стало таким дряхлым, что кости уже почти стали распадаться и мышцы не двигались.

— Я была в тереме царицы Марфы в ту ночь, когда она умерла. Хотела рассказать ей о Чаше, которая может исцелить ее болезни. Ведь надо было как-то заставить тебя начать поиски Чаши... Я надеялась, что по приказу царицы ты сделаешь это... Но я пришла слишком поздно и ее уже отравили и она умирала. Почти в полночь это было…

— Так у покоев царицы ты была? Это твой черный плащ я видел? — опешил вновь Мирон.

— Да.

— Я подумал, что ты призрак. И куда ж ты делась потом?

— Спряталась в дверном выступе, когда ты с отцом говорил… А потом я тайком к царю пошла и рассказала ему Чаше…

— Ясно…

— Так вот, Миронушка, — она чуть сглотнула. — Серьги жемчужные, что на царице в ту ночь были, через них отрава была. Найди того, кто подарил царице их на свадьбу и найдешь убийцу истинного и отца своего спасешь…

— Так это ты ПрОклятый ангел, про которого вещал дух царицы после кончины?

— Да. Прости, что раньше не могла открыть про серьги эти… вы бы с Василем сразу же разоблачили меня.

— О, благодарю тебя, любушка! — пролепетал благоговейно Мирон, понимая, что теперь уж точно он сможет оправдать отца и вызволить его из застенка.

— Я благодарна тебе за все…— вымолвила она едва слышно, ощущая, что умирает. — Мое сердце навеки с тобой, милый… прощай…

Ощущая последние мгновения дыхания жизни, Людмила вновь устремила свой взор на солнце, ослепляющее и великое. Ее ладони ощущали мягкие стебли травы и сиреневых цветов, а запах иван-чая наполнял ее ноздри. Ей казалось, что она маленькая девочка, как когда-то давно в детстве и, словно играя, лежит на лужайке, безмятежная и радостная. Еще незнающая, всей безжалостной и жестокой картины окружающего мира, который был так несправедлив и беспощаден к чистым душам, ломая их и ставя в условия дикой борьбы, для того, чтобы выжить или умереть. Нет, теперь ее душа была спокойна, как когда-то давно, в далеком безоблачном детстве. Она блаженно улыбнулась и, закрыв свои яркие очи, испустила последний вздох…

И тут Мирон невольно заметил, как некий едва видимый яркий золотистый шар взмыл ввысь и скрылся в поднебесье. Он понял, что душа Людмилы отправилась туда, куда так жаждала уйти уже более двух сотен лет и не могла, искупая свою вину за безумную любовь. Но сейчас она была свободна, и Мирон, задрав к небу голову, смотря ей в след, глухо c горечью прохрипел: