Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

Дворец пионеров. Скульптуры у входа. Мраморная лестница.

Там, на четвертом этаже, в окнах видны мольберты. Громадная гипсовая голова смотрит на меня из окна…

Сколько раз я проходил мимо!

Сколько раз мне хотелось подняться! Один раз я уже вошел в вестибюль. Стоял и смотрел на лестницу. Лестница блестела, а посредине лестницы был ковер. Мне хотелось подняться. На четвертый этаж. Где в окне видны мольберты. Где эта громадная гипсовая голова…

Я стоял раскрыв рот и смотрел на лестницу.

Я не решался подняться.

Ребята поднимались и спускались по этой лестнице. Они так просто ходили по ней! Смеялись и разговаривали. А некоторые бежали. А некоторые прыгали через две ступеньки…

Нет, я не мог подняться!

Я представил себе: я поднимаюсь… туда… на четвертый этаж… где мольберты… «Ах, это вы! – скажут мне. – Мы ждем вас! Это вы нарисовали Рембрандта на стене? Вы знаете, это замечательно! Мы будем счастливы, если вы… со своей стороны… соблаговолите… заниматься, так сказать, в нашей студии. Таких талантов нам как раз и не хватает». А я скажу: «Пожалуйста, я могу заниматься, мне ничего не стоит… я для этого, в общем-то, и пришел, собственно говоря… увидел в окне мольберты и зашел; дай, думаю, посмотрю, что там делается…» А что, если мне скажут: «Ой, господи! Вы видели, какой он нарисовал кошмарный рисунок? И он еще пришел сюда! Да он с ума сошел! Уходите скорее и не мешайте нам работать». Тогда что я скажу? Вот в том-то и дело! Лучше туда не идти. Кто их знает?

Петр Петрович говорил: «Ребята! Я скоро вести буду студию. Я вас возьму к себе». Но он умер. Конечно, он взял бы меня. Он ведь меня хвалил. Вы помните, как он сказал тогда про мою золотую руку? Он непременно бы взял меня. И Альку бы взял. Но он умер.

А если я сам пойду? Поднимусь на четвертый этаж. Разве я плохого Рембрандта нарисовал? А «Летучий голландец»? Тогда почему мой рисунок в Англию послали?

И лестница мне не казалась уже такой особенной. Нужно было подняться по ней. Вот и все…

А если мне только кажется, что у меня «Летучий голландец» получился? И кажется, будто Рембрандт получился? А в Англию, может быть, мой рисунок послали, потому что у них других рисунков не было? А Олив Нивс ведь девчонка… Что они понимают, девчонки!..

Уходит опять эта лестница…

Нет, я не был уверен. Я просто не был уверен. А все те, которые бежали по лестнице, и все, кто сидят сейчас в студии и рисуют, они все, наверное, уверены, раз сидят там сейчас и рисуют. А я иду мимо.

Вчера и сейчас, каждый день иду мимо.

Но в то же время разве стал бы я рисовать такого громадного Рембрандта во всю стену, до потолка, если я не уверен? Разве я покупал бы рамы? Зачем мне тогда рамы, если у меня никогда картин не будет? Нет, я был уверен. Я был во всем уверен…

Это все приходило мне в голову. И уходило. Как эта самая лестница.

И вот я иду опять мимо.

А навстречу мне идет Мария Николаевна.

– Здравствуйте, Мария Николаевна, – говорю я.

– Здравствуй, Витя, – говорит она. И останавливается.

– Вот это погода! – говорю.

– Отличная погода, – говорит Мария Николаевна.

– Совсем нету ветра, – говорю я.

– У моряков, кажется, говорится: штиль? – говорит она. – На море штиль, не так ли?

– А когда ветер – норд, – говорю я.

– Ах этот норд, – говорит Мария Николаевна. – У меня в комнате два стекла выбил этот норд…

– И у нас стекло выбил, – говорю я, – одно стекло выбил…

– Как поживаешь, Витя? – говорит Мария Николаевна, как будто мы с ней сто лет не видались. – Рисуешь все, рисуешь… Нет, у тебя, конечно, есть способности, а когда человек со способностями… ведь это счастье… творческое начало в человеке… искусство – большое дело…

Чего, думаю, она мне про эти способности говорит, я и сам знаю, что у меня есть способности. Вот сейчас мне про искусство говорит, а завтра мне двойку поставит.

А она говорит:

– Нужно непременно развивать свои способности. Способности нужно непременно развивать. Учиться нужно. А как же? Путь к мастерству долог… Я помню, один мой знакомый…

Вовсе мне неинтересно про ее знакомого слушать. Я и сам знаю, что способности развивать надо…

– Пойдем, Витя, со мной вот сюда, в этот дом, я тебя познакомлю… Он таких вот ребят учит… в студии… Может быть, и тебе полезно… Ты, кстати, не ходишь в студию?

Мы вошли в это парадное.

И стали подниматься по лестнице.

Ей трудно было подниматься. Она ведь старенькая. И мы поднимались медленно.

Пляшут на сцене джигиты.

Летит оттуда к нам музыка.

Плывут по морю корабли и лодки.

Качаются на привязи швертботы.

Стоит над бухтой громадный памятник Кирову.

Мы с Алькой сидим на крыше. Отсюда нам виден город. Даже сцена летней филармонии. Даже остров Нарген вдали.

Небо темно-синее, и море темно-синее. В небе звезды, а в море огни.

Алька завтра уезжает в Москву. И будет там жить с родителями. Поступит там в художественное училище. И будет писать мне письма.

А я остаюсь. Буду здесь учиться. Поступлю здесь в художественное училище. И буду писать ему письма.

А встретимся мы в Ленинграде. В самой Академии художеств. Где учились знаменитые художники. Где учился наш Петр Петрович… Мы встретимся с Алькой в этой академии, обнимемся, потом хлопнем друг друга по плечу и вместе спросим: «Как живешь?» Потом мы рассмеемся, оттого что вместе сказали «как живешь?», и спросим друг у друга: «Как дела?» А потом мы с Алькой пойдем осматривать Академию художеств… А потом станем знаменитыми художниками… Как великие мастера…

– Вот этот громадный дом, – говорит Алька, – мы с тобой когда-нибудь разрисуем… Мы с тобой весь город разрисуем…

– И другие города тоже, – сказал я.

С моря раздавались гудки. Они были протяжные и длинные.

– И Тася уехала, – сказал я.

И чего это я вдруг про Тасю вспомнил!

– Ну и влюблен же ты в Тасю! – сказал Алька.

– И Кафаров влюблен, – сказал я.

– И я тоже влюблен, – сказал Алька.

Я смотрел на него и не верил. Первый раз слышал я, что он в Тасю влюблен.

– Это правда, – говорит Алька. – Только я никому про это не говорил. Только сейчас говорю. Все равно. Раз теперь уезжаю…

– Врешь ты все, – сказал я.

– Что мне врать? Все равно уезжаю.