Эдинбургская темница - Вальтер Скотт

И снова экономка провела Джини в отведенную для нее комнату. Однако этому вечеру не суждено было закончиться спокойно, ибо молодой Стонтон попытался вновь досадить ей. Верный Томас сунул Джини в руку записку, в которой его господин выражал желание, или, вернее, приказание, увидеться с ней немедленно, причем уверял, что на этот раз им никто не помешает.

— Скажи твоему молодому господину, — сказала Джини, не обращая внимания на подмигивания и знаки Томаса, которыми тот старался ей внушить, что миссис Далтон не должна ничего знать о письме, — что я дала честное слово его достойному отцу с ним больше не видеться.

— Томас, — произнесла миссис Далтон, — мне кажется, что из уважения к ливрее, которую ты носишь, и к дому, где ты живешь, ты мог бы занять свое время более похвальным образом, чем передавать письма от твоего молодого хозяина девушкам, случайно попавшим в этот дом.

— Что до этого, миссис Далтон, то меня наняли для того, чтобы я выполнял поручения, а не лез с расспросами на их счет. И мне никак нельзя не подчиняться своему хозяину, ежели он даже малость и распутничает. Коли он что дурное и замышлял, то оно ведь не получилось.

— И все-таки, — сказала экономка, — говорю тебе наперед, Томас Диттон: если я еще раз поймаю тебя за таким делом, я скажу его преподобию, и он выставит тебя отсюда.

Томас удалился, пристыженный и напуганный. Оставшаяся часть вечера прошла спокойно.

Джини после всех тревог и опасений предшествующего дня насладилась удобствами хорошей постели и крепким сном; усталость ее была так велика, что она не просыпалась до шести часов утра, когда ее разбудила миссис Далтон и сообщила, что проводник и лошадь уже здесь и готовы отправиться. Она поспешно оделась и, прочтя свои утренние молитвы, быстро собралась в дорогу. Благодаря материнским заботам миссис Далтон ее ждал ранний завтрак, и, подкрепившись, она заняла свое место на седельной подушке позади дюжего линкольнширского крестьянина, вооруженного пистолетами на случай нападения.

Они молча продвигались вперед между изгородей и частоколов по проселочной тропе и, проехав одну или две мили, выбрались на главную дорогу немного позади Грантема. Наконец хозяин лошади спросил Джини, не зовут ли ее Джоаною или Джейн Динс. Несколько удивившись, Джини ответила утвердительно.

— Тут вот велено вам передать письмецо, — сказал он, протягивая ей запечатанный конверт через левое плечо. — Это, наверно, от молодого господина; у нас здесь всякий, кто живет рядышком с Уиллингэмом, рад ему служить: кто от страха, а кто и с полным удовольствием. Ведь что бы там ни говорили, а быть ему над нами хозяином.

Джини вскрыла адресованный ей конверт и прочитала:

Ты отказалась увидеться со мной. Вероятно, тебя пугает мой характер; но если я обрисовал себя таким, каков я есть в действительности, ты должна была воздать мне должное хотя бы за правдивость. По крайней мере я не лицемер. Ты же отказалась увидеться со мной, и если допустить, что такое поведение объяснимо, то разумно ли оно? Я говорил тебе, что готов возместить несчастье твоей сестры ценой моей чести, чести моей семьи, моей собственной жизнью, наконец. Но, очевидно, в твоих глазах я так низко пал, что не имею даже права предложить свою честь (то, что осталось от нее), славу и жизнь ради спасения твоей сестры. Ну что же, раз ты отвергла мою просьбу, то как средство я все же могу тебе пригодиться, и, очевидно, в небе есть справедливость, раз око не удостоило меня печальной чести самому, по моей лишь воле принести себя в жертву. Отвергнув мое предложение, ты одна должна взять все на себя. Так слушай: отправляйся к герцогу Аргайлу и, когда все твои аргументы окажутся безуспешными, скажи, что ты можешь выдать ему главаря бунтовщиков по делу Портеуса. Как бы он ни был глух ко всему, что ты ему скажешь, это он выслушает. Назначь твои собственные условия — они будут зависеть всецело от тебя. Ты знаешь, где меня найти, и можешь быть уверена, что я не сбегу, как тогда, у Мусхетова кэрна; я не собираюсь покидать дом, в котором родился: как зайца, меня настигнут там, откуда я начал свой путь. Повторяю: назови свои условия сама. Мне не нужно напоминать тебе о даровании жизни твоей сестре: ты это и сама знаешь, но используй сложившиеся обстоятельства в свою пользу — проси богатства и почестей, службы и дохода для Батлера, проси что хочешь — ты и получишь что хочешь, — и все это за выдачу палачу того, кто вполне заслужил казнь от его руки, того, кто, несмотря на молодость лет, стал закоренелым преступником и чье самое сокровенное желание — уснуть вечным сном и обрести покой после всех тревог его бурной жизни.

Это необыкновенное письмо было подписано инициалами «Д. С.».

Джини несколько раз внимательно прочитала его, что было нетрудно, так как лошадь медленным шагом пробиралась по узкой тропе.

Первым ее побуждением после этого было немедленно разорвать письмо на мельчайшие кусочки и пустить их по ветру, чтобы документ, содержавший столь важные улики, не попал в посторонние руки.

Тревожные и мучительные размышления, которым она теперь всецело предалась, сводились к одному вопросу: имеет ли она право в случае необходимости пожертвовать для спасения своей сестры жизнью человека, хоть и виновного перед государством, но не причинившего ей лично ничего худого? Конечно, разоблачение Стонтона, явившегося причиной заблуждений и бедствий ее сестры, было бы до некоторой степени актом справедливости и даже заслуженного возмездия. Но Джини, не желавшая, как она говорила, поступать вопреки своей совести и верная строгой и суровой морали, в которой была воспитана, рассматривала подобный поступок не только в его общем значении, но и с точки зрения правильности и допустимости подобной меры по отношению к самой жертве. Какое она имела право выменивать одну жизнь на другую и жертвовать Стонтоном ради Эффи? Его вина — та вина, за которую он должен был отвечать перед законом, — была преступлением перед обществом, но не перед ней.

Точно так же ей казалось, что его участие в казни Портеуса (хоть она и возмущалась применением насилия по отношению к кому бы то ни было) не являлось обычным убийством, когда долг каждого помочь судебным властям наказать виновника. Этот акт насильственной расправы был вызван такими обстоятельствами, которые если не снимали вину до конца, то все же значительно оправдывали жестокость самого деяния в глазах людей одного с Джини социального положения. Желание правительства во что бы то ни стало осудить кого-либо из участников преступления лишь вызвало возмущение общественного мнения и побудило его связать этот проступок, невзирая на его беззаконность и зверство, с исконным стремлением шотландцев к национальной независимости. Жесткие меры, предложенные или проводимые против Эдинбурга, этой древней столицы Шотландии, крайне непопулярный и неблагоразумный указ, принуждавший шотландских священников вопреки их принципам и чувству долга провозглашать с кафедр вознаграждение за выдачу участников мятежа, — произвели на народ впечатление как раз обратное тому, какое замышлялось; и Джини сознавала, что человек, который способствовал бы разоблачению виновных, каковы бы ни были толкавшие его на это причины, будет рассматриваться в Шотландии как предатель ее независимости. К фанатизму шотландских пресвитериан всегда примешивалось сильно развитое патриотическое чувство, и Джини дрожала при мысли о том, что ее имя будет передано потомкам вместе с именем вероломного Монтита и ему подобных, которые, предав интересы своей страны, осуждены народом на вечное проклятие. В то же время страх, что она может вновь потерять Эффи, когда одно слово, возможно, спасло бы ее, страшно удручал сознание любящей сестры.