Граница безмолвия - Богдан Сушинский

— Представления не имею, когда и с какой истинной целью ефрейтор Оленев оставил расположение заставы, — сухо и жестко парировал Ордаш. — Об этом я уже доложил полковнику Удальцову и намерен доложить командованию погранотряда во время первого же радиосеанса. То есть еще до того, как «Вайгач» с вами на борту достигнет порта Диксон.

В ответе лейтенанта Загревский уловил неприкрытую угрозу и замялся.

— С каким же удовольствием я пристрелил бы сейчас эту скотину, — все же не смог приглушить он вспышку гнева. — Хорошо хоть военфельдшер видел, когда он уходил. А значит, есть свиде-толь того, что ушел после построения заставы, то есть после выступления полковника, когда стало ясно, что заставу отправляют на фронт.

— Вы неверно информированы, товарищ капитан. Ефрейтор оставил расположение заставы до построения, поэтому выступления полковника слышать не мог, — суровым командирским голосом уточнил Ордаш. — Из этого следует, что об отправке на фронт он не знал, и территорию оставил не с личным оружием, а с охотничьим ружьем. Перед прощальным построением в казарме военфельдшер лично доложил мне об этом. Мало того, у меня есть письменное объяснение непосредственного командира Оленева — сержанта Ермилова.

— Странно, почему оно у тебя, лейтенант, а не у меня.

— Потому что потребовал объяснение я, а не вы. И потому что вручил его Ермилов уже после построения, то есть после вашей официальной передачи мне командования заставой, по дороге к судну.

— Так передай его мне, лейтенант.

— Как начальник заставы не имею на это права. Сохраню до того дня, когда это дело будет расследоваться прокуратурой, штабом или кем-то там еще из высокого начальства. А Ермилов в течение многих дней будет рядом с вами. Потребуете — напишет еще одну объяснительную. Но зато я буду уверен, что она не будет отличаться от той, которая хранится в моем планшете.

Ордаш не сомневался, что, в принципе, при другом настрое За-гревского он должен был бы отдать ему этот листик. Но в то же время понимал, что в нем может быть спасение Оленева. А главное, капитан не решится потребовать от Ермилова излагать события так, как они видятся самому бывшему начальнику заставы.

— Ладно, будем надеяться, что архангельскому начальству сейчас не до какого-то там тунгуса-дезертира, — примирительно молвил Загревский, решив, что дальше нагнетать атмосферу нет смысла.

— Хотелось бы надеяться.

Теперь они вдвоем осмотрели в бинокли видневшиеся вдалеке отроги Бытранга, «прошлись» ими по берегам речушки, до небольшой рощицы. Загревский зачем-то осмотрел и Факторию, хотя прекрасно понимал, что забраться туда тунгус не мог, а если и забрался, то обнаружить его присутствие в бинокль было бы невозможно.

— Но теперь тебе, лейтенант, придется постоянно помнить, что дезертир этот бродит где-то поблизости, — заметил капитан. — Что терять ему нечего и что он отменный стрелок.

— Считаете, что он где-то поблизости?

— Уверен в этом. Убедившись, что ты здесь обитаешь в одиночестве, он захочет убрать тебя, чтобы комфортно провести здесь всю полярную зиму, а то и превратит заставу в стойбище. И поскольку тела твоего обнаружить уже никогда не удастся, никто ничего потом не докажет.

— Ну, зачем так безысходно?

— На твоем месте я бы все же насторожился. Хотя есть подозрение у меня, что об истории этой ты знаешь больше, чем все мы. Нет-нет, в пособничестве я тебя не обвиняю, — упредительно помахал он растопыренными ладонями. — Тем не менее…

— Если он и ушел, то ушел за хребет Бытранг, к своим, чтобы затеряться в одном из стойбищ оленеводов. К тому же он из большого и древнего рода тунгусских шаманов и вождей, и сам уже готов стать вождем своей народности, так что при любом раскладе род ему поможет.

— Ах, вот оно что?! Он, оказывается, наследник вождя племени, причем из рода шаманов?

— Сам рассказал об этом.

— Давно?

— Когда обследовали Факторию.

— Почему сразу же не доложил?

— Во-первых, думал, что вам это известно, а во-вторых, вы были не в том состоянии, в каком следует выслушивать подобные доклады.

Загревский болезненно и в то же время брезгливо поморщился. Слишком уж тяжелым было похмелье после этого островного запоя — тут уж возразить нечего.

— Как же он, отродье шаманское, попал в погранвойска? И вообще, насколько я знаю, всех шаманов чекисты наши постреляли или пересажали. Как, впрочем, и большинство православных священников. Может, он потому и в армию напросился? Из северных народностей в армию призывают очень немногих, да и то в основном добровольцев. Но то, что он из шаманов… Вот за эту информацию тебе, старшина, то бишь уже лейтенант, спасибо. Когда это будет указано в моем рапорте, особистам сразу же все станет ясно. Сам тот факт, что шаман оказался служащим погранвойск — уже серьезная недоработка местных органов.

Они зашли во двор заставы, приблизились к штабному домику, однако в помещение штаба Ордаш не вошел, понимал, что бывшему начальнику заставы захочется побыть в нем одному. Прощальный обход заставы с прощальной слезой на глазах — тут все понятно и приемлемо.

Когда Загревский вновь покинул территорию заставы, лейтенант ждал его на самой высокой точке плато, у каменной беседки, откуда можно было переговариваться со сгрудившимися на палубе бывшими пограничниками.

— Мне-то всегда казалось, — произнес капитан, ступая на проходившую мимо тропу, ведущую к причалу, — что, прощаясь с этой дикой заставой, буду радоваться как освобождению из темницы. А вот поди ж ты, — отвел влажные, расчувствованные глаза, — прощаюсь так, как с родным домом не прощался.

— Такое уж сложное это понятие — «родной дом», — ответил старшина, но почему-то вспомнил не о матери, и даже не об отцовском домике на окраине Кодымы, у истоков речушки… Нет, он вспомнил о Рите Атаевой. О письме от неё, которое еще только нужно было прочесть, лейтенант тоже подумал как о таинственном новогоднем подарке, о содержимом которого еще только предстояло узнать.

Они спустились к «Вайгачу», попрощались и, поднявшись на борт, Загревский присоединился к стоявшему там полковнику и группе других офицеров. На ледоколе, который по-прежнему оставался в проливе между заставой и Факторией, словно бы поняли, что последний акт ритуального прощания завершился, и оттуда донеслись три долгих, поторапливавших гудка. Тотчас же прозвучали команды капитана «Вайгача», и судно по-крабьи, задним ходом, начало выползать из бухты. Все то время, пока моряки осуществляли этот маневр, лейтенант, оступаясь на влажной гальке и преодолевая каменные завалы, бежал по берегу бухты, интуитивно стараясь как можно дольше оттянуть тот миг, когда останется здесь один, как Робинзон на безлюдном острове, во власти безмолвных льдов и сиротского одиночества.

Развернувшись на траверзе пограничного причала, капитан нацелил свой корабль на северо-восток и длинным гудком попрощался с одиноким человеком на пустынном берегу. Лейтенанту вспомнились слова боцмана судна, Максимыча, когда тот узнал, что на заставе приказано оставить только старшину, одного. «Ну, почему не двоих-троих? Это же безумие — оставлять человека посреди тундры и льдов на съедение волчьему одиночеству!» Что скрывалось за этими словами, Ордашу еще только предстояло узнать.