Синагога и улица - Хаим Граде

— Бунд — это единственная партия на еврейской улице в Гродно, которая обеспечивает бедняков дровами на зиму. От имени фракции Бунда я вношу проект резолюции из двух пунктов. Во-первых, уволить всех гродненских служителей культа с их оплачиваемых должностей. Пусть идут работать, дармоеды! Во-вторых, слить оба детских дома и давать в них светское образование на идише в бундовском социалистическом духе[271].

Состоятельные евреи не могли больше это выносить, они вскочили со своих мест с криками:

— Прольется кровь, если сиротские дома будут слиты!

Один из членов правления общины в польской хасидской фуражке, подрубленном лапсердаке и с серебряной цепочкой на жилете замахнулся на бундовца своей толстой палкой:

— Наглец! Тебе назло сироты будут носить арбеканфесы, а не красные галстуки!

Бундовец рассмеялся ему в лицо. Он не боялся казачьих нагаек и царской каторги. Так неужели он испугается какого-то хасида? Еще горячее и яростнее ссорились между собой религиозные. Сторонники «Агуды» кричали, что это сторонники «Мизрахи» довели дело до такого осквернения имени Божьего. Если можно выступать против гродненского раввина, главы совета мудрецов Торы, то можно и идолопоклонством заниматься. Сторонники «Мизрахи» кричали в ответ, что как бы велик ни был гродненский раввин в изучении Торы, у него нет монополии на Тору. Тора принадлежит всем евреям. Собрание было прервано посредине, но собравшиеся продолжали препираться на улице. Было темно. Снег хлестал по разгоряченным лицам. Ветер задувал в распахнутые рты. Конфликтующие стороны продолжали и на улице орать друг на друга, но постепенно спутанные клубки их теней поредели: евреи исчезали в своих переулках и, сгибаясь, ныряли в низенькие двери своих домишек. Только метель продолжала кружиться и выть на темных улицах.

14

Конфликт, перекинувшийся из Городской синагоги на совет общины, как снежный ком покатился по прочим гродненским синагогам. Люди спорили дома и даже в лавках и магазинах.

Вот один торговец скобяным товаром сидит без выручки и чувствует, что все тело у него покрывается ржавчиной от его товара — листов жести, ящиков с гвоздями, связок ключей, замков, дверных задвижек. Он втягивает голову в воротник овчинного полушубка и выскакивает через снежную вьюгу к торговцу мануфактурой Эзре Эйдельману с соседней улицы. У того тоже сейчас нет покупателей, никто не приходит в такую погоду покупать материал на костюм. Он стоит с лавочниками из соседних лавок, препирающимися между собой о должности гродненского раввина. Хотя Эзра Эйдельман приходится зятем грайпевскому раввину, его не волнует или он делает вид, что его не волнует, что говорят о его тесте. Соседи разговаривают спокойно, притчами и полунамеками. Один говорит:

— Наш раввин — как вывеска для всего мира, к нему приезжают отовсюду, но Гродно от него ничего не получает.

Второй отвечает, что сравнивать кого-то с гродненским раввином — все равно что сравнивать кучу тлеющих углей с луной. На это первый возражает:

— Наш городской раввин похож на женушку с кукольным личиком. Приятно с ней появиться на людях, но по дому она ничего толком делать не умеет.

Тут вмешивается торговец скобяным товаром:

— А что вы делаете, если Бог вам помог и одарил женушкой-неумехой, к тому же страшной, как обезьяна?

Эзра Эйдельман рассмеялся, чтобы показать: он ничуть не переживает по поводу того, что говорят о его тесте, и он понимает, что речь идет не о его жене. Но когда он возвращается домой на обед, Серл стоит посреди комнаты, двойняшки держатся за ее фартук, а грудного младенца она держит на руках и встречает мужа криком:

— Я не хочу, чтобы моя мать стала гродненской раввиншей! Слышишь? Не хочу!

Мужу всегда было приятно видеть, что чем больше его жена ссорится со своей матерью, тем с большей радостью слушается его. Но на этот раз Серл не приготовила ему обеда, да и разговоры о раввинах ему уже надоели хуже пареной репы. Низко заросший волосами лоб Эзры начал морщиться. Он словно опасался, как бы против собственной воли не поднять руки на женщину с грудным младенцем на руках. Эзра засунул свои тяжелые короткие руки в карманы и проворчал:

— Послушай, Серл, я тебе уже столько раз говорил, что чем больше ты ссоришься со своей матерью, тем больше показываешь, как вы похожи. И я ненавижу злобных баб. Какое тебе дело до того, что твоя мать станет гродненской раввиншей?

Когда ей было надо, дочь, точно так же, как и ее мать, умела и промолчать. С ребенком на руках Серл бросилась на кухню готовить мужу обед, а близнецов оставила возиться на полу у его ног. Эзра уселся в глубокое кресло почитать газету и вздохнул: сосед-лавочник своей притчей про хозяйку-неумеху попал в самую точку.

Серл едва дождалась, пока муж поест и вернется в лавку. После этого она оставила немытую посуду на столе, позвала высокую тощую соседскую девушку, чтобы та посидела с детьми, а сама поспешно накинула на плечи широкое пальто, сунула ноги в боты, не застегнув их, надела берет на растрепанные волосы и поспешно направилась в обувной магазин своих братьев.

Вьюга, бушевавшая на улице, снова загнала в магазин много покупателей, требовавших калоши, полусапожки, теплые боты, спортивные туфли. Приказчики едва справлялись с таким потоком, но братья Кенигсберг на этот раз не вышли из-за прилавка. Каждый раз, когда открывалась дверь и входил какой-нибудь мужчина, Янкл-Довид и Гедалья сначала вздрагивали, а потом благодарили Бога за то, что вошедший не оказался кем-либо из их друзей, приближенных к гродненскому раввину. Сыны Торы находили братьев утром перед молитвой, днем — в магазине, ночью — дома, и все с одной и той же претензией: как они допускают, чтобы их отец втягивался в конфликт с гаоном реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом? Ведь братья Кенигсберг бывшие ешиботники, они же понимают то, чего не понимают люди с улицы: что спорщики не думают о чести Торы и что, унижая одного мудреца Торы, они унижают всех. Так почему же братья не поговорят со своим отцом? Янкл-Довид и Гедалья знали, что разговаривать надо с матерью. Поэтому они стояли в своем магазине, заранее подавленные еще только предстоящим им тяжелым разговором с нею. Тут снова распахнулась дверь магазина, и внутрь вместе со снежной вьюгой ворвалась их сестра, уже открывшая рот, чтобы закричать. Однако вид множества покупателей заставил ее сдержаться. Через мгновение она уже стояла рядом с братьями за прилавком.

— Отец неудачно женился… Что вы на меня пялите глаза? Разве вы не знаете, почему мать подталкивает отца к тому, чтобы он стал гродненским раввином? Она хочет отомстить гродненскому раввину за то, что он когда-то был ее женихом и отменил их помолвку.

Серл всегда наговаривала мужу на своих братьев, что они бараны, а не люди, что у них расплывшиеся физиономии, что они раскрашенные деревяшки. Мать командует ими, а они ей позволяют. Она не ожидала вдруг увидеть перед собой два таких распаленных лица: теперь оба брата прямо дрожали от гнева и оглядывались, не слышит ли ее кто.