Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

Итак: «Всякое тело пребывает в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения до тех пор, пока действующие на него силы не изменят это состояние». Вот он я, пребываю в состоянии покоя. Сейчас ко мне полностью применим Закон Инерции. Вместе с тем (если Альберт Эйнштейн позволит) отмечу, что я нахожусь в движении – об этом недвусмысленно свидетельствуют шорох колес и свист воздуха за окнами автобуса.

Второй закон, то и дело ускользающий из рук, подобно рыбке, гласит: «Изменение количества движения пропорционально приложенной движущей силе и происходит по направлению той прямой, по которой эта сила действует». Формулировка запутанная, потому что сказано это не на латыни или английском, а на мутном математическом сленге, именуемом алгеброй. Для непосвященных это пустой звук, как свист ветра за окном. Я – мастер-каменщик обоих храмов. Я овладел не только языком алгебры, но и наречием многоколесного большегрузного транспорта. Шорох шин подсказывает, что мы едем по сравнительно хорошей, не так давно подлатанной дороге, однако городов поблизости нет: я слышу пустынную пыль, временами даже гравий. Автобусу давно пора на ремонт, он движется со скоростью шестьдесят миль в час, и рядом едет по меньшей мере одно такое же транспортное средство. Кроме того, правая передняя шина немного облысела, а ее соседку напротив хорошо бы подкачать.

Все это мне известно, поскольку однажды я поклонился в ноги механикам-чародеям и прочел их тайные писания. Из другого источника, тайной образовательной магии Евангелистки, я узнал, что второй закон Ньютона можно записать формулой «F = ma»: сила, действующая на тело, равна произведению массы тела на ускорение. Сила измеряется в ньютонах. Этого не знает почти никто, из чего можно сделать вывод о пользе бытового применения второго закона. С другой стороны, ни одно устройство с шестеренками и двигателем без него бы не работало.

Однако сейчас меня больше всего волнует третий закон Ньютона – тот самый, посредством которого Евангелистка манипулировала миром: «Действию всегда соответствует равное и противоположно направленное противодействие». Толкни какой-нибудь предмет – и попятишься сам, если предварительно не соберешься с силами. Неудивительно, что нормальный человек, проснувшись неизвестно где без катетера и в облаке дыма от сожженной канцерогенной биомассы, хочет задать несколько вопросов: «Где я?», «Давно ли я без сознания?» и ряд других, более личных и куда более опасных. Но я владею гун-фу пробуждения после серьезной травмы. Подобные вопросы уведут тебя в заданном направлении: из палаты в коридор, а оттуда во внешний мир со всеми его обязательствами, расчетами и подоходными налогами; к свадьбам, любимым женщинам и прилагающимся катастрофам; кроме того, они уведут тебя в прошлое, к моменту ранения и сопутствующим обстоятельствам вроде неожиданных страшных открытий. С третьим законом Ньютона надо обращаться крайне осторожно.

Труд Ньютона о тяготении привел к открытию точки Лагранжа – такого места, где противодействующие силы уравновешивают друг друга, и тело пребывает в состоянии относительного покоя. В данный момент я нахожусь как раз в такой точке: силы моей жизни вступили в противоборство. Лучше я пока побуду человеком без прошлого и будущего. Человеком, которому надо позавтракать. Я молча выслушиваю все, что мне скажут, и жду, когда К (скептик в батике, а не тучный Люцифер) раздобудет мне пищу, которую еще не успели принести в жертву. Я твердо встаю на путь безболезненной пустоты и буду стоять на нем, сколько смогу. Тело мое идет на поправку, но в уме и сердце ноет зловещая рана, которую еще нельзя щупать, тянуть и нагружать, – она не выдержит равного противодействия. Вокруг нее формируется нечто чуждое, тяжелое, кипучее, и, когда я осторожно поворачиваюсь к ране спиной, оставляя ее в темном, огороженном и насыщенном кислородом месте, до меня доходит, что это гнев.

Я завтракаю. Без дела слоняюсь туда-сюда. Идут дни, а я ни о чем не спрашиваю и не отвечаю на вопросы. Вернее, отвечаю расплывчато, и у людей остается чувство, будто они что-то узнали, и уж в следующий раз я точно выложу им все без утайки.

Однако я никому и ничего не выкладываю, особенно себе.

Я ем, брожу, слушаю разговоры и сплю в «Эйрбасе», а если иногда просыпаюсь от болей в груди, то слушаю низкое басовое дыхание автобуса. Оно сопровождает меня всюду, пока я сижу рядом с водителем и даже за рулем, слушая шорох шин и глядя, как дорога уходит под колеса. К ни о чем не спрашивает. Впрочем, иногда она оживляется и забрасывает меня вопросами, но это почти не доставляет неудобств: только я начинаю юлить, как она увлекается новой темой и дает мне очередной повод уйти от прежней. В моей голове ширится и разрастается огромный лабиринт, а чудовище в его центре потихоньку тает. Это хорошо. Дела идут отлично, пока мы не приезжаем в Рейнгольд, где с треском ломаются все настроенные мной заборы.

В Рейнгольде мы должны встретиться с какими-то людьми, тоже кочевниками из разобщенного каравана К. «Они тебе понравятся, вот увидишь», – говорит он. Какое-то время цирк пробудет в городе, а потом продолжит странствие вокруг света, чем, как я понял, К и занимаются большую часть времени.

Вообще-то Рейнгольд стоит не на Границе, но в плохие дни, когда с северо-запада дуют сильные ветра, а давление над озером Барбарелла резко падает, Граница поглощает его почти целиком, а все местные жители прячутся в подвалах и ждут, что будет. Рейнгольд – нечто вроде Аллеи Ураганов, только с монстрами.

Как часто бывает с теми, кто живет на краю пропасти, женское население городка весьма благонравно и ничуть не склонно к сюрпризам и фривольному поведению. Их задача (самовозложенная, но оттого не менее законная) – поддерживать жизнь в Рейнгольде и передавать следующим поколениям чувство общности. Женщины – это стены Рейнгольда. Подобно Ма Любич, надежному оплоту в постоянно меняющемся мире, они уделяют большое внимание всяким банальностям и неуклонно следуют принципам Регулярного Питания.

Здешние мужчины, напротив, грубы и взрывоопасны. Их задача (самовозложенная, но оттого не менее настоящая) – выкраивать пространство, которое их матери, дочери, жены и сестры превращают в город. Они добывают его собственными руками, крепостью спин, убеждений и громкими криками. Они воздвигают, ремонтируют, а порой сметают и заново отстраивают Рейнгольд. Они делают мужскую работу, охотятся и возделывают землю, разводят скот, строят укрепления и несут дозор на случай какой-нибудь нелепой, страшной или несусветной напасти.

Есть тут и широкоплечие сварливые тетки, орудующие кирками не хуже мужчин, и женоподобные мальчики, мечтающие о родной сердобольной душе или о каком-нибудь лесорубе, предпочитающем простую мужскую компанию неведомым глубинам женской анатомии. Есть мальчики, которым нравятся мальчики, и девочки, которым нравятся девочки, и все промежуточные вариации. За то, кто с кем спит, в теперешнем мире никто не даст и щепотки пупочной грязи, пока молодежь держится в рамках приличия и не хулиганит.

Мы приезжаем, идет осторожный обмен приветствиями. Жители подобных городков побаиваются новых людей. Для приезжих существуют особые ритуалы и испытания – залог взаимной безопасности и человечности. Рейнгольд не хочет испариться, а у К и его друзей нет желания закончить свои дни в супе. К надевает лучший саронг и сандалии самого миролюбивого вида. К (стройная бухгалтерша с бледными глазами) и К-скептик выходят вместе с ним и объясняют, что они – бродячий цирк и с удовольствием устроились бы неподалеку от города, где давали бы представления на радость местным жителям. Если старейшины Рейнгольда не против, К вызовет еще нескольких доверенных людей, которые привнесут в выступления изюминку и новые краски.