Училка - Наталия Терентьева

— Да.

— Вот, Овечкин, пленный сам признался. Так что успокойся и лучше сообрази, о каких произведениях идет речь. У вас семь минут.

— Нечестно! Невозможно! — наперебой запротестовали одиннадцатиклассники.

— В жизни вообще очень много нечестного и невозможного. Пожалуйста, сконцентрируйтесь. Очень полезно заставлять свой мозг работать в усиленном режиме. Много запоминать, быстро читать, мгновенно анализировать. Так учат разведчиков.

— Вы учились на разведчика? — осклабился Миша Овечкин.

— Кто учился в моей семье на разведчика и что из этого вышло, ты бы мог и догадаться, Миша, с твоей убойной логикой. Всё, время пошло.

Я мельком взглянула на Громовского. Будет писать тезисы эссе? Как миленький. Тыкает пальцем в планшете, конечно, пытается найти похожую тему. Те, кто искал произведения, посидели-подумали, попереглядывались друг с другом, пошептались, покивали, уже просматривают тексты. И некоторые даже начали что-то писать.

Громовский тоже что-то нашел и стал перекатывать из Интернета. Да и пусть. Мне все равно. Я действительно останусь в школе, чтобы поставить ему тройку. Восстановить справедливость в одном, отдельно взятом месте. Вдруг аттестаты будут учитывать при поступлении? Выйдет закон через месяц. И не поступит Громовский на журфак. Что я могу еще сделать, как его наказать? Накажет Бог — скажут мне глубоко верующие. Если бы Бог действительно всех наказывал, люди бы не придумали систему правосудия и наказания. Все-таки приходится немного помогать высшим силам, которым просто за всем не уследить.

А как он напишет ЕГЭ на высокий балл? Не знаю. Придумают что-нибудь. А как из горных областей необъятной Родины приезжают горячие парни с результатами 100 баллов? Плохо говорящие по-русски джигиты сдали русскую словесность на 100 баллов? Я лично не сдам на сто, потому что у меня не приспособлен мозг к механическому тестированию. Меня учили по-другому. Я могу рассуждать, я могу придумывать, я могу что-то написать сама. Но заставлять свой мозг совершать автоматизированные действия по выбору верных ответов мне сложно. Наверно, если бы пришлось сейчас подтверждать высшее образование таким образом, сконцентрировалась бы и подтвердила, и написала бы эссе по искусственной схеме, придуманной недоучками, и остановила бы свою безудержную фантазию, вогнала бы ее в стандарты, требующиеся для подготовки торговых агентов и полуграмотных бухгалтеров. А кого еще готовят из детей, останавливая и останавливая их естественное творческое мышление, вписывая его в жесткие унифицированные рамки? Общество лавочников и ростовщиков, они же экономисты — сотрудники бесчисленных и бессмысленных для общества в целом банков.

За окном темно. На душе очень средне. Кирилл сидит дома с выбитым зубом и распухшей челюстью. Латыши не любят русских и никогда не любили. Мы тоже не любим латышей, особенно классических музыкантов. Я остаюсь в школе до конца учебного года. Я пишу объяснительную о сегодняшнем уроке еще до того, как меня за ушко да на солнышко поведут объясняться к директору.

Я плохо знала Громовских и их возможности. Объясняться меня вызвали сразу… в управу, к начальнику отдела образования Тютевой Людмиле Антоновне. Людмила Антоновна с порога мне сказала:

— Увольняйтесь, пока не выгнали по статье.

— Нет, — ответила я.

— Вы с ума сошли! Вы оскорбляете учеников, мне показали видеозапись…

— Это вы сошли с ума, — объяснила я ей. — Вы защищаете мальчика, который, если не успокоится, через месяц попадет в колонию. И никакие деньги ему не помогут.

— Да вы что-о-о-о? — заорала Людмила Антоновна. — Вы знаете, куда пришли? Вы — кто?

— Я учитель русской словесности Данилевич Анна Леонидовна.

— Мне говорили, что вы — неуправляемая хамка, но чтобы настолько… Вы — уволены с сегодняшнего дня!

— По какой статье?

— За аморальное поведение, — улыбнулась Тютева. — Вы принуждали Илью Громовского к сожительству, растлевали малолетних.

— Ты — дура, — сказала я Тютевой. — Ты просто не знаешь, что у меня есть волшебная палочка. В этой Стране Дураков без волшебной палочки — никуда. Ты привыкла, что ты машешь своими короткими и очень грязными ручками, и тебе — несут, несут и кланяются. Сколько тебе Громовские принесли?

— Пошла вон отсюда! — завизжала Тютева. — Да тебя по такой статье уволят, что на работу не возьмут даже пол мыть в твоем собственном подъезде! — Она нажала кнопку на столе. — Охрану вызови, Люба! Пусть ее выведут, как положено!

— Я тебе уже сказала, что ты дура, — вздохнула я. — Это ты моих девочек-коллег можешь к ногтю прижимать. Как бы тебе подъезд завтра не мыть. Я же сказала — у меня лично есть волшебная палочка.

— Иди-и! Кобыла драная…

— Нет, ну как же, — даже остановилась я. — Драная бывает кошка. А кобыла — тощая, дохлая… Великий и могучий русский язык!

— Лёш! — нервно обратилась Тютева к вошедшему охраннику. — Выведи эту больную женщину! Фу-у… Бывают же такие твари.

— Лёш, — остановила я охранника, который на самом деле вознамерился вытолкать меня из кабинета Тютевой, — ты человек подневольный, но лучше руками меня не трогай, я тебе по-хорошему говорю. Я сама выйду, мне здесь нечего делать.

— А если ты, — остановила меня Тютева, — имеешь в виду, что у тебя есть знакомые в Департаменте образования, то у нас сейчас — демократия! Всех судят одинаково! Вылетишь на хрен! Демократия!

— Это уж точно, — согласилась я, выходя из ее кабинета. — Но ты, Лёш, все-таки руками меня не трогай, ага?

— Ага, — пробубнил охранник, закрыв поплотнее за собой дверь в кабинет Тютевой. — Но вы бы, женщина, побыстрее ушли отсюда, а то мне не хочется тут… с вами… как-то… в этом смысле…

— В этом смысле точно не надо! — попыталась засмеяться я, чувствуя, что сейчас сердце выскочит или разорвется. Третьего варианта нет. Я осторожно и не очень глубоко вдохнула-выдохнула.

— Ну! — обернулся охранник. — Чего вы там?

Я подышала, стараясь сосредоточиться на самой себе. Нет, все нормально. Есть третий вариант. Сердце будет стучать тише, оно не разорвется и не выскочит, и я спокойно, на своих ногах дойду до троллейбуса.

Из школы я, разумеется, не вылетела, спасибо Андрюшке. По нашей негласной, но честно соблюдаемой договоренности я прибегаю к его помощи, взмахиваю волшебной палочкой только тогда, когда совсем невмоготу, совсем плохо, край. Просто когда ты знаешь, что в любой момент за тебя всё могут решить, жить как-то странно и бессмысленно. Конечно, я бы дозвонилась Андрюшке в тот день, когда украли Никитоса. И он бы все сделал. Просто у меня почти сразу получилось всё без его помощи. И я почувствовала себя сильней. И даже не это главное — я сама спасла своего сына.

Сто раз спрашивала и спрашиваю себя: права ли я, что борюсь с врагом его оружием, говорю почти на том же языке? А стоит говорить с корейцем по-фински? Думаю, нет. Он и хотел бы понять, искренне хотел бы! Да не может. Вот так и Тютины-Громовские не понимают слов «честно, так нехорошо, это не по закону». Они творят свои законы и по ним живут. И еще принуждают меня. Это война. И действуют законы военного времени. Одна мораль борется с другой. Одна правда — с другой правдой, больше похожей на кошмар о конце света. Кто победит — такой и будет мир. Было же время, когда можно было спокойно убить своего раба или крестьянина. А если сейчас первоклашки говорят: «Да мочить этих чурок надо!» — они правда пойдут их убивать, когда вырастут и смогут нажать на курок пистолета? И я, маленькая, никчемная переводчица немецкого, которая просидела треть жизни на своей лоджии, ковыряясь в чужих формулах, могу как-то на это повлиять? Не знаю. Я попытаюсь. Мир начинается с себя. Это удивительное открытие сделали еще древние евреи, возможно, их Научили. Или же, с точки зрения человека маловерующего — просто сидел кто-то, как я, маленький и ничтожный, и понял, что если не он и не сейчас — то тогда кто? И когда?