Университетская роща - Тамара Каленова

Наутро Крылов с Елисеем покинули гостеприимное стойбище, оставив подарок маленькому Муртику — походный топорик, так необходимый в таежной жизни будущего мужчины. И повернули в обратный путь.

Крылов был доволен.

Материал, собранный по ботанике, оказался на редкость богатым. Несколько десятков незнакомых видов; ежели хоть два-три из них окажутся действительно новыми, то Крылов сочтет себя необыкновенно удачливым человеком. Большая коллекция мхов и лишайников…

Видит бог, Крылов не хотел заниматься ими. Круг его научных интересов — высшие, цветковые растения. Но случилось так, что именно в этой поездке он изменил им и, как мальчишка, безоглядно увлекся мхами и лишайниками.

Эти чудо-растения в древности называли «хаосом природы», «убогой нищетой растительности». Еще великий Теофраст во втором веке до нашей эры интересовался «хаосом» и описал два вида — уснею и рочеллу. Уснея, «дьявольская борода»… Живет теофрастова знакомая и в Сибири, свешивает свою бороду с еловых лап! «Хаос природы»… А вот взялся за лишаи терпеливый человек Симон Швендер и в 1867 году сделал открытие: лишаи — это гриб-водоросль, нераздельное сожительство! Водоросль — пленница гриба. Она его питает, а он защищает от высыхания. Так и живут.

Крылова давно привлекала ярко-зеленая моховая шуба сибирских лесов. Только усилием разума отводил он от себя соблазн бросить все и заняться именно этими обитателями хвойных лесов. «ты — систематик, — говорил от себе. — Твоя обязанность — как можно подробнее и точнее составить Флору, описать растения, живущие в Зауралье. Без этой египетской работы нет и не может быть сибирской ботаники, ботаники вообще как строгой науки. Открытия, подобные швендеровскому, будут совершать другие ученые, опираясь на труды систематиков… Твой удел готовить почву для будущих открытий…»

Говорить говорил, а все-таки увлекся. Не мог не увлечься.

Несменяемая одежда хвойных лесов, вековой сумрак густолесья, запах тлена, грибов, аромат нежно-цветущих лесных трав, бороды и космы лишаев, так обильно опутавших деревья, что даже коры не видать, — все это создавало картину фантастическую, нереально-изумительную.

«Лес — не случайный подбор деревьев и кустарников, — думал Крылов, бродя, как завороженный, в таежном царстве. — Лес — это сообщество. Так почему именно в этом сообществе изобильно много мхов и лишайников, а в соседнем, например, засилье ягодников?..»

В ботанических садах мхам и лишайникам не уделялось почти никакого внимания. В курсе ботаники их проскакивали, что называется, врысь. Сколько-нибудь полной коллекции этих растений науке было неизвестно. Может быть, еще и поэтому живой музей мхов и лишайников притымских лесов подействовал на Крылова ошеломляюще.

Желтые, оранжевые, почти красные нашлепы, коросты на стволах и ветвях, бело-мохнатые ветви, по которым невозможно было опознать породу дерева… Лишаи были всюду: черные, чисто-белые, канареечно-желтые, пепельно-серые, коричневые, огненные… Порой было даже трудно подобрать слова, чтобы описать их окраску. Только зеленого цвета природа им не дала, как бы подчеркнув, выделив тем самым особую ступень их развития. Как и мхи, лишайники живут от дождя до дождя. Приспосабливаются к существованию в любых условиях. Крылов вспомнил, как поразило его грязное стекло, несколько лет пролежавшее в каретнике, — оно было покрыто тонким лишайным слоем. Чем, как питалось растение? — оставалось загадкой.

О мхах Крылов знал немного больше. Знал, что без дождя они впадают «в спячку». А получив достаточное количество влаги, оживают. Влагу поглощают листьями, как губка. И так же легко отдают ее. Рассматривая под микроскопом кукушкин лен, сфагнумы, Крылов убедился в том, что они похожи на пальму, папоротники, на другие деревья, на некоторые цветковые растения… Как будто кто-то нарочно создал миниатюрный заколдованный мир, повторяющий в общих чертах мир большой. Удивительно. На этом можно было застрять до конца жизни.

Вновь с особой остротой Крылов ощутил собственное бессилие перед бесконечным многообразием живой природы. Нет, одному человеку не под силу воевать сразу на нескольких фронтах. Нужна школа. Нужны ученики. Единомышленники. Он говорил уже об этом с Сапожниковым: надо готовить ботаников для Сибири. Надо… А как это сделать? Университет выпускает медиков да теперь вот еще — с открытием юридического факультета — юристов. Их в Сибири тоже катастрофически не хватает. До ботаников ли? Остается уповать на собственные силы да на случай, который сам отыщет человека, преданного ботанике и Сибири… Вот почему Крылов не слишком-то угрызался совестью за то, что нынешним летом изменил своим цветковым и увлекся низшими — мхами и лишайниками. Конечно, одному человеку не под силу совершить победу на нескольких фронтах. Но попробовать держать круговую оборону — до подхода сил подкрепления — в этом нет ничего невозможного.

Слова о круговой обороне принадлежали Алексею Александровичу Кулябко, и Крылов с добрым чувством вспомнил о нем. Молодой профессор физиологии в последние годы стал всеобщим любимцем. Может быть, причиной послужило то обстоятельство, что развитие Кулябко как ученого происходило у всех на глазах: он был выпускником Томского университета, здесь защитил свое профессорское звание, прославил себя и сибирскую альма-матер. Его физиологические опыты не имеют подобия ни в прошлом, ни в настоящем. Они — из будущего. Перед глазами возникла незабываемая картина: маленькая тесная лаборатория, банки с отрезанными, но живыми рыбьими головами; неяркий свет — и счастливое лицо Кулябко. Он только что оживил человеческое сердце спустя двадцать часов после гибели! Он держал его в своих ладонях. Он видел, как оно, изолированное на блюде, вздохнуло и ожило. Забыты бессонные ночи, споры с Лаврентьевым из-за каждой копейки, необходимой для приобретения оборудования… Забыто все. Кулябко счастлив.

Случись это беспримерное событие в Берлине или в Париже, или, на худой конец, в Петербурге, имя Кулябко прогремело бы на все континенты. Но это случилось в Сибири, в Томске, в тесной клетушке физиологической лаборатории, и наградой Кулябко за научный подвиг были рукопожатия его товарищей — Кащенко, Салищева, Крылова, профессора с юридического факультета Малиновского и доктора медицины Курлова. Они впятером стояли вокруг Кулябко и, взволнованные, даже потрясенные свершившимся фактом, говорили что-то незначительное. Они понимали, что произошло нечто из ряда вон выходящее: опыт будущего, и они — его свидетели. Поэтому они и несли несусветицу, поздравляли Кулябко, прочили ему всемирную известность. Вот тогда-то Алексей Александрович и сказал эти слова о круговой обороне.

— Нас мало, но ровно столько, чтобы каждый мог занять круговую оборону…

Все поняли его. В тот момент каждый думал о себе, о своем научном фронте, о том, что сделано, что предстояло совершить… Незабываемое чувство. Незабываемые дни.

По иронии жизни именно в эти незабываемые дни в университете произошло еще одно событие, ставшее, в отличие от кулябковских опытов, сразу же известным не только в Томске, но и в Петербурге. Знаменитая «куриная история».

Суть ее заключалась в том, что Леонид Иванович Лаврентьев, попечитель учебного округа и вдовец, имел в подвале университета собственный курятник. Александр Иванович Судаков, ректор и вдовец, недавно схоронивший жену, тоже имел подобное хозяйство в том же подвале. За курами попечителя ходила Мавра-кухарка. За судаковскими — Василий, служитель с кафедры гигиены. Однажды кухарка наврала: «Ректорский Василий крадет у нас яйца!». Лаврентьев распорядился: выгнать Василия! Судаков воспротивился, но в его отсутствие попечитель «вытряхнул» Василия с семьей из квартиры. Вернувшись из служебной командировки, ректор водворил Василия обратно. Лаврентьев поехал в Петербург жаловаться министру. До того разволновался, что слег, заболел, и в министерстве предложили ему отпуск на… полгода. И он уехал в Неаполь — успокаивать нервы. Вот уж действительно, остер топор, да и сук зубаст. От великого до смешного один шаг.