Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной - Любовь Виноградова

Немцев гнали на запад. В разрушенные поселки, сожженные деревни Курской области возвращались жители. Константин Симонов, видевший в 1941 и 1942 годах, как отступали в беспорядке армии и по дорогам брели, не зная куда, старики и женщины с детьми, написал под Сталинградом полные боли строки:

Не плачь. Все тот же поздний зной

Висит над желтыми степями.

Все так же беженцы толпой

Бредут; и дети за плечами…[512]

Теперь люди шли обратно, возвращались в родные места, но им было не легче. И сердце Симонова, поэта и солдата, снова переполняла та же страшная жалость, та же вина мужчины, который не в силах облегчить участь оставшихся без защиты и помощи женщин и детей.

Как только начались бои на центральном направлении — Курская битва, главный редактор «Красной Звезды» отправил туда Симонова, который, узнав о немецком наступлении, поехал со смешанными чувствами: слишком хорошо помнил страшное лето 1941 года и «почти такое же страшное» лето 1942-го. И поэтому, услышав от командира 75-й гвардейской Сталинградской дивизии Горишного фразу «Боюсь, не пойдут они сегодня на меня», он сначала не понял, и Горишный начал, как ребенку, объяснять ему, что его дивизию поддерживает восемь артиллерийских полков, и чем больше он перебьет наступающих немцев, тем легче ему будет потом, когда самому придется наступать на них. Симонов запомнил то утро и эту фразу, свой осадок удивления, что «вот мы те самые, которых так давили и гнали перед собой немцы, вдруг начали побеждать». После этого утра удивления уже больше не было, и то, что немцев били, стало наконец в порядке вещей.

На обратном пути в Москву, где корреспондент должен был «отписаться», Симонов с фотографом Халипом еще раз вернулись в район Понырей, где «печально стояли несжатые поля», «в балке искалеченные немецкие орудия, горы пустых плетенок из-под снарядов», неприметные сначала в густой ржи трупы убитых. Местные жители возвращались домой по пыльным проселкам или, «не по-крестьянски»,[513]сокращая дорогу, прямиком через поля. Корреспонденты остановили машину около женщины, идущей с детьми по промятой во ржи тропке. Симонов сосчитал детей: пятеро, а потом оказалось, что на руках у матери еще шестой, грудной. И женщина, и дети были «безмерно тяжело нагружены», еле шли, сгибаясь под тяжестью узлов. Женщина остановилась и сняла с себя два связанных друг с другом мешка, — вернее, «вылезла из-под них», так они были велики. «Устало отерев лоб», она села на один из мешков, и все дети тоже освободились от своей ноши и сели рядом с ней. «Издалека ли?» — спросил Симонов. Женщина ответила, что прошли они уже тридцать километров, а уже сил нет. «А бросить не могу. — женщина показала на мешки и на убогие, залатанные узлы с вещами. — Небось немец пожег там все у нас, в деревне, во всем нужда будет. Нельзя бросить. А еще сорок верст идти».

Она начала плакать. Лицо ее казалось лицом старухи. Симонов спросил, все ли дети ее, и она, подтвердив, поочередно назвала имена детей. Старшему было десять лет, младшему — восемь месяцев. Муж пропал на войне.

Симонов молчал. В эмке их было четверо, и ехали они в другую сторону. Если бы даже сделать крюк, все равно всю семью и все вещи в эмку не возьмешь.

«Ну, пошли, что ли», — сказала женщина и снова подлезла плечом под мешки, которые, когда она встала, оказались «почти в рост с нею».

Симонов смотрел, как «дети тоже молчаливо, серьезно, как носильщики или грузчики, поднимают свои мешки и мешочки, даже предпоследний, трехлетний, тоже поднимает с земли и, как большой, переваливает через плечо узелок». Они уходили по тропинке, и Симонов «бессмысленно и беспомощно» смотрел им вслед. Ему казалось, что он и без того уже «ненавидел фашистов так, что дальше некуда», и все-таки вдруг ко всей этой ненависти добавилась еще одна капля.

Советские войска двигались к Орлу. В 65-м истребительном полку после июльских боев восемнадцать оставшихся в полку летчиков летали по очереди на уцелевших семи самолетах.[514]Клаве Блиновой после гибели Тони разрешали летать неохотно. Но ей теперь еще важнее было летать: она хотела отомстить за любимую подругу.

У нее, теперь такой одинокой, холодело сердце при мыслях о судьбе Тони, с которой она любила петь про синий платочек. Попасть в плен было для советского человека позорно и очень страшно. Попасть в руки врага советский человек имел право только мертвым, иначе он предавал свою родину. О том, как ужасна участь попавших в плен, знал каждый: советские газеты были полны заметок об издевательствах, которым подвергаются в плену советские солдаты, обильно проиллюстрированных леденящими кровь фотографиями. А Тоня к тому же была женщиной.

Но попасть в плен, который Клаве казался страшнее самой смерти, было суждено как раз ей.

«Свои потери: самолетов — 6 шт., летчиков 5 чел. не вернувшихся с боевого задания», — писал в очередном донесении майор Прокофьев, который снова был в строю. Дальше кратко упоминались ведущий, член ВКП(б) гвардии старший лейтенант Ковенцов Н. И., и его ведомая, гвардии младший лейтенант, член ВЛКСМ Блинова К. М., которые не вернулись с задания по сопровождению штурмовиков. «По заявлению гвардии лейтенанта Сычева, два самолета Яка подбиты в воздушном бою ФВ–190. Из одного нашего подбитого самолета летчик выбросился на парашюте (предположительно Блинова). Другой на низкой высоте свалился на крыло и врезался в землю, где сгорел (предположительно Ковенцов)».[515]Выбросилась с парашютом действительно Клава Блинова.

Почему ее сбили, в какую минуту она ослабила внимание, Клава так и не поняла. Она помнила только сухой треск и скрежет металла. Ее сильно тряхнуло, ударило о борт, и самолет начал разваливаться. Какое-то время она падала вместе с кабиной, зажав в руке бесполезную теперь ручку управления.[516]Страха не было, была одна четко работающая мысль: «Жить, жить!» Она отстегнула шнур шлемофона и привязные ремни. В следующее мгновение, будто невидимой рукой, ее с дикой силой вышвырнуло из обломков машины. Раскрылся парашют, и тут она увидела, как, «на глазах все увеличиваясь, кажется, прямо на нее несется, стреляя огненными трассами», немецкий истребитель. Немец чуть не зацепил плоскостью за купол парашюта: Клава почувствовала, как ее сильно качнуло. Она услышала чей-то дикий крик — оказалось, свой собственный. Быстро-быстро намотав на кулак парашютные стропы, чтобы увеличить скорость падения, она понеслась к земле, и самолет с белыми крестами скрылся из виду.

В следующий момент в ее мозгу пронеслась тревожная мысль о том, куда она падает: ведь бой вели над вражеской территорией. Перед самым приземлением она заметила неподалеку лесок и решила бежать туда и спрятаться. Избавиться от парашюта — дело нескольких секунд. На бегу Клава вдруг услышала, как что-то «шлепается, обрывается вокруг… с незнакомым разбойничьим свистом». Она уже почти год была на фронте, но под обстрел на земле еще ни разу не попадала и, только почувствовав резкую боль в ноге, поняла, что по ней стреляют. Пуля попала ей в ступню. Она еще немного пробежала, пригнувшись, но больше не могла наступать на ногу и поползла. Немецкий солдат появился неожиданно прямо над ней.