Лунный парк - Брет Истон Эллис

Потому что ты для него не существовал. Потому, Брет, что в конечном счете ты сам был призраком.

Что касается подробностей нападения, то я их никому не рассказывал (да и кому такое расскажешь?), хотя помню я достаточно, чтобы ежедневно переживать это заново. Всех вроде бы удовлетворила версия, что меня покусала собака, и слишком много было тому доказательств – моя искалеченная нога, кровь на лестнице и на пути в комнату Робби, показания менеджера гостиницы, утверждавшего, что Виктор «очень странно себя вел» и был настолько «неустойчив и непредсказуем», что его пришлось удалить, – чтобы моя история показалась кому-нибудь неправдоподобной. (И она была вполне реальной, ведь я никому не рассказывал, что натворил Терби.) Тем не менее мой рассказ о том, что произошло на улице, о столкновении «рейнджровера» и «450SL», был воспринят со скепсисом. Все, что я помнил об этом эпизоде, ни у кого не вызывало доверия – мол, к тому моменту я уже потерял слишком много крови, и требовать от меня ясных показаний бессмысленно. Когда Энн и Эрл Бишоп позвонили 911 и выбежали к врезавшейся в их дуб машине, других транспортных средств они поблизости не видели. Наиболее реалистичный сценарий происшествия был таков: теряя сознание, я съехал с дороги и налетел на дуб во дворе Бишопов. Подтверждений тому, что в инциденте «могла» участвовать другая машина, было «очень мало» (еле заметные следы кремовой краски), но поскольку ни в этом, ни в соседних штатах кремового «450SL» зарегистрировано не было, мою версию о столкновении списали на издержки памяти вследствие большой потери крови. Другими словами, и машина, и парень, который ко мне приходил, были галлюцинацией. (Писатель только приговаривал: тот парень – ты сам.) «Виктора» тоже не нашли. Вечером того же дня в лесу за домом обнаружили нечто, что полицейские сперва приняли за «освежеванного оленя». Но кровавых следов, ведущих от дома к месту гибели, не было, и значит, напавшая на меня тварь не тащилась со второго этажа через весь дом, по полю да в лес. (Писатель напомнил, что нечто забралось по каминной трубе на крышу. Писатель говорил, что нечто «перелетело» поле.) Ветеринар, осматривавший тушу, определил ее как «койота», которого каким-то образом «вывернули наизнанку». (Я так и не понял, что же там в действительности нашли, но, судя по заключению ветеринара, это был не Виктор.) Обследовавшие место нападения полицейские подтвердили наличие гнезд, но в итоге их сочли «самовыражением» Робби, хотя ни на одном из уроков, которые он посещал в Бакли, не задавали ничего, даже близко напоминавшего подобный проект, но какая, собственно, разница? Какую роль гнезда играли в «несчастном случае» с нашей собакой? Когда я спросил о лежавших в гнездах «объектах», мне сказали, что они были «расколоты пополам» и «пусты» – обыкновенная скорлупа. «А почему вы спрашиваете, мистер Эллис?» – спросили меня с озабоченностью на грани враждебности. (Писатель шепнул, чтобы никто не расслышал: скажи им, кто их высиживал.) И вот еще деталь: когда меня вытащили из «рейнджровера», я был совершенно седой.

Никогда больше я не был в доме 307 по Эльсинор-лейн.

Я подумывал позвонить Роберту Миллеру, но так и не набрался духу.

Мне «разрешили» уволиться из колледжа. Собирая свои вещи в кабинете через неделю после того, как меня выписали из больницы, я наконец взглянул на рукопись, которую «Клейтон» оставил четвертого ноября. Она называлась «Отрицательные числа» и, казалось, слово в слово повторяла первую редакцию романа, который я написал еще в Кэмдене, романа, который потом стал называться «Ниже нуля». До того как я переписал роман начисто, рукопись существовала в единственном экземпляре (и, как и другие, лежала на полке в кладовке спальни в Шерман-Оукс). Но к тому моменту я уже перестал удивляться, как это «Клейтону» удалось ею завладеть. Вернувшись в Лос-Анджелес, я сравнил его рукопись с моей и убедился, что это совершенный дубликат – точная копия. Совпадали даже опечатки и орфографические ошибки. Причина, по которой я не стал в этом разбираться, проста: не было никакой информации, подтверждающей существование Клейтона. Это путь наименьшего сопротивления, уверял меня писатель.

А вот Эйми Лайт существовала. И тело, обнаруженное в мотеле «Орсик», было на самом деле ее. Человек, ответственный за ее гибель – Бернард Эрлангер, приходивший ко мне под именем Дональда Кимболла, – решил, что на самом деле он Патрик Бэйтмен. Человек настолько помешался на книге и ее персонажах, что просто выпал за пределы. Бернард Эрлангер, неудачливый частный детектив из Пирса (никак не относившийся к департаменту шерифа округа Мидленд), признался во всех убийствах, о которых «Дональд Кимболл» поведал мне, когда приехал ко мне домой первого ноября. Показания он дал после того, как его арестовали возле дома в Клиэр-Лейк, куда он явился в льняном костюме от Армани, хлопковой рубашке и шелковом галстуке, кожаных туфлях «Коул Ган» и в плаще, под которым он прятал топор. Дом принадлежал Полу Оуэну, вдовцу шестидесяти пяти лет, хозяину частного книжного магазина в Стоунбоуте. В ночь на воскресенье, примерно в 2:30, Пол Оуэн услышал, что кто-то ломится в его дом. Он позвонил 911, заперся в спальне и стал ждать. Дверь пытались взломать. После недолгой передышки Бернард Эрлангер принялся рубить дверь топором, тут патруль и подоспел. Когда его арестовали, он без всяких допросов признался в убийстве Роберта Рабина, Сэнди By, Виктории Белл и Эйми Лайт, как и в нападении на Альберта Лоуренса, бездомного бродягу, которого он ослепил в прошлом декабре. Я ничего не желал знать о Бернарде Эрлангере. Я не желал верить, что убийства в округе Мидленд – дело его рук, поскольку мне хотелось надеяться, что убийца был персонажем литературным. Что звали его Патрик Бэйтмен (а не Бернард Эрлангер и даже не Дональд Кимболл) и он попросту материализовался на небольшой промежуток времени, примерно на год, как в последнее время происходит со многими выдуманными персонажами, которые являются своим создателям, да и читателям тоже. Я хотел верить в это (а часть меня верит в это до сих пор) не только по причине убийства Амелии Лайт в никем не читанной рукописи «Американского психопата», но и потому, что полицейский патруль подъехал к дому Пола Оуэна в Клиэр-Лейк в тот же момент, когда я в отеле «Бель-Эр» дописал рассказ, где Патрик Бэйтмен сгорает на пристани.

Спустя четыре недели после того, как Робби официально объявили пропавшим без вести, исчез Эштон Аллен.

Джейн покинула округ Мидленд и переехала на Манхэттен, так поступил и я.

Она хотела развестись, и обсуждать тут было нечего, но кое-что мне открылось. Я не знал, что незадолго до событий Джейн приобрела для нас дом в Амагансетте или что она уже запланировала изрядное путешествие в Лондон на рождественские каникулы, которое должно было стать сюрпризом (и теперь, конечно, отменилось). Летом, когда я приехал в округ Мидленд, я не обратил внимания на тот факт, что Джейн рассчитывала на долгую счастливую жизнь со своим мужем. Она действительно хотела, чтоб у нас с ней все получилось. Ей бы следовало знать: мне что в лоб, что по лбу.

Могла бы и догадаться: приехал я совсем не из-за нее, а просто пытался найти место, где можно было бы собраться с силами жить дальше.

Бракоразводный процесс потряс меня своей бессмысленностью, поскольку, прежде всего, мы вообще едва ли были женаты. Но на нем настаивал ее адвокат. Джейн требовала полного разрыва отношений, чтобы нас больше ничто и никогда не связывало. Я был готов согласиться на ее условия: никаких контактов с ней или с Сарой. Меня это угнетало, но я объяснил своему адвокату, что наша позиция – принимать любые условия. И вот теплым дождливым утром следующего апреля я встретился с адвокатами обеих сторон (мужчинами, которым мы платили по шестьсот долларов в час, чтоб они помогли нам расстаться окончательно и бесповоротно) в офисе в Эмпайр-стейт-билдинг. Я извинился за опоздание, оправдываясь, что «никогда еще здесь не был». Когда я сказал это, в комнате повисла многозначительная пауза. Рукопожатия, натянутые улыбки. Из-за героина, который я теперь употреблял ежедневно, мне сложно было удерживаться в сознании. Кто-то спросил, может ли «затруднить» процедуру отсутствие добрачного контракта, и слова эти донеслись до меня, как будто все мы находились в эхокамере. Нет. Наш сын пропал, поэтому термин «опекунство» даже не всплывал. От алиментов Джейн отказалась. Мой адвокат монотонно совершил все необходимые ходы. Джейн похудела, она не сказала мне ни слова, что заставило меня вспомнить то время, когда мы были близки настолько, что могли закончить начатое другим предложение. Мне хотелось сказать ей, что все еще люблю ее, но она не стала бы меня слушать. Джейн все крутила прядь волос за ухом, раньше я никогда не замечал у нее этого жеста, но за сорок пять минут, проведенных в офисе ее адвоката, других я не видел. Находились мы так высоко, что мне пришлось сосредоточиться на широком дубовом столе, чтоб голова моя не закружилась до обморока. Окно представляло собой фотографию города с высоты птичьего полета. Я раздумывал, не перебраться ли в Европу, и тут спросил себя: почему мы с Джейн прячем голову в песок? Но тут же все и закончилось. Бумаги были подписаны. На выход я проследовал первым. Я нажал кнопку лифта, и, чтобы не расплакаться, мне пришлось крепко сжать челюсти. Дабы подбодрить себя, я сунул руку в карман плаща и потрогал притаившийся там пистолет, без которого я теперь из дому не выходил. На Пятой авеню я еле поймал такси, чтоб оно отвезло меня на Тринадцатую стрит, в квартиру, куда я впервые вселился весной 1987 года, будучи молодым, знаменитым писателем, и не знал ничего, кроме удачи, неотступно сдувавшей с меня пылинки, в дом, где я бывал во всех возможных состояниях и настроениях, в то место, где слава казалась отличной штукой, а вспышка экспонометра была единственной путеводной звездой. Теперь я жил с молодым скульптором по имени Майк Грейвз (он был на двенадцать лет меня моложе), который кочевал между квартирой на Тринадцатой стрит и своей студией в Вильямсбурге. Я вписался в отношения, не понимая, что делаю и кто мне нужен, и, думаю, с его стороны ситуация была схожей, во всяком случае я надеялся, что это так. В нем были злость и решимость, на которые я отвечал мягкой снисходительностью, и мне нравилось, как он изгибался подо мной и как проводил пальцами по шрамам на моей ноге, и он был нужен мне по утрам, когда летнее солнце пробуждало меня от кошмара и, скрючившись в кровати, я хватал его за руку и стонал и звал сына.