Падай, ты убит! - Виктор Пронин

И еще подумал Шихин, что ложь, насыщающая нашу с вами атмосферу, ребята, злоба и несправедливость, которую чувствуем на собственных шкурах, кровь полегших отнюдь не на полях сражений, полегших в кабинетах и подвалах, в болотах, снегах и в теплушках, полегших от пули в затылок, от голода и унижений — все это в нас и поныне, хотим того или нет. Их кровь не только в землю уходила, она и поныне из нас сочится. И единственное, что остается, — это продержаться, еще немного продержаться, еще немного, пусть день, пусть до утра, глядишь, кто-то подхватит, кто-то дальше понесет чистое слово, не отравленное государственной ложью, касается ли она нашего прошлого или нашего будущего. Продержитесь, ребята, хоть до вечера продержитесь. Вот-вот дунет ветер, и зловоние уйдет, потянет свежестью здравого смысла, дохнет чистотой и откровенностью. Что делать, мы привыкли жить у выхлопной трубы и даже не знаем, как пахнет утренний туман над рекой, какой запах у травы, разогретой солнцем, забыли гул ночного дождя и весеннего ветра, скрип медленного снега, цвет лунной дорожки. А запах доверия, а вкус откровенности, а цвет достоинства и чести! А блики вольнодумства на лице! А огоньки крамольности в глазах!

Так думал Шихин, прижавшись тощими лопатками к бревнам своей избы. Простим ему эту назидательность, поработавшим в газете не так просто избавиться от попыток подобрать довод, сделать вывод, найти выход. Простим, ведь он ничего не произнес вслух. Назидательность становится таковой лишь произнесенная и многократно повторенная.

А про себя, себе...

Мало ли чего мы говорим себе! Говорим — не пей столько, пить вредно! Мы говорим — не звони такой-сякой-этакой, она тебя не любит. Не ниши того-этого, кроме денег, ничего это не даст, а на всю жизнь останется тошнота и досада...

И нарушаем, нарушаем...

Шихин с удивлением видел, что Ошеверов волнуется, что он и в самом деле возмущен. И Костя готов взять в руки шашку, стать к любому барьеру, даже старое ружье с прикладом, объеденным голодными крысами, готов взять в руки...

Шихин устыдился своего безразличия, увидев в нем собственную неполноценность, ущербность по сравнению с этими искренними и непримиримыми к подлости людьми. И как никогда сильно ощутил вдруг полнейшее одиночество среди друзей, осознал, что в чем-то важном он не такой, другой. То, что анонимку написали именно на него, не было случайностью, в этом тоже проявилась его чуждость. Да, Адуев самовлюбленный дурак, но что-то вызывает к нему почтение таких вот людей. Посмел бы Федулов разгуливать в женских рейтузах, приехав в гости к Вовушке? Нет. А здесь можно. А решился бы Адуев просить Ошеверова помочь взобраться на императорский Постамент? А Нефтодьев? Пошел бы он прятаться к Ююкину, Анфертьеву? Неужели я выгляжу таким уж шутом гороховым, что вся эта шелупонь чувствует даже превосходство?

— Я ни на что не намекаю, но меня преследует запах жареной утки, — сказала Федулова, потянув напряженными ноздрями воздух.

— Да! — подхватила Селена. — Прямо вижу поджаристую корочку, чувствую горячий дух от этой утки!

— Это сухое вино возбуждает аппетит, — заметил Адуев.

— Может, у соседей торжество? — предположил Вовушка.

— А не похитить ли нам ее, эту утку? — предложил Анфертьев.

— Докладываю — утка в наличии была, — сказал Шихин. — Утку привез присутствующий здесь Адуев. Он попросил ее зажарить и предупредил, чтоб утку никому не давали. Истины ради могу добавить, что Адуев и мне предложил не то ножку, не то крылышко, но я был до того сыт самим Адуевым, что с сожалением вынужден был отказаться.

— Но я же так не говорил! — вскочил Адуев и покраснел так, как, наверно, не краснел со времени вынужденной посадки в суровых условиях Крымского полуострова. — Я сказал только, что, возможно, на всех утки будет маловато, а у Марселы завтра экзамен по русской литературе, ей надо писать сочинение о современном герое...

— Ну, ты, папаня, даешь! — обронила Марсела.

— Давайте забудем об этом прискорбном недоразумении, — великодушно сказал Шихин. — Подумаешь, утка! Ну, съел ее Адуев — и на здоровье. — И улыбнулся — прощание продолжается. С самим собой прежним, со старыми друзьями, со всем тем миром, который существовал до этого вечера. И на месте наполненной людьми, голосами планеты теперь зияла черная дыра, и тянуло от нее космическим холодом, и что-то в ней посверкивало, догорало, вспыхивали и гасли искры из всего того, что было предыдущей жизнью.

Расстаемся, ребята, расстаемся. И, похоже, навсегда.

Смогу ли я жить без вас? Наверно, смогу.

И вы без меня проживете.

Наверняка случится так, что наши герои, закадычные шихинские друзья, встретятся на каких-нибудь вокзалах, улицах, в подземных переходах, как однажды встретился Шихин с тем же Игорешей — уже после описываемых событий, после стрельбы, после крови, истинной и поддельной. Да, кровь, как и все на свете, тоже может быть поддельной, как и наша дружба, которая запросто испаряется, исчезает зыбким и нежным состоянием природы, если на кону вдруг оказывается кусок вареной колбасы, не говоря уже об утке, которую Валя Шихина, презирая себя и маясь, все-таки приготовила. И подала, подала Ивану Борисовичу Адуеву эту поганую утку, но до сих пор она гнетет Вале душу, и при болезни, когда температура поднимается выше тридцати восьми, пышет ей в лицо бредовый жар духовки и летает по кухне, хлопая прожаренными крыльями и вертя безголовой шеей, эта адуевская, будь она трижды проклята, утка, которую он запретил давать кому бы то ни было, которую съел самолично, и, утерев жирный рот шихинским полотенцем, вышел на террасу, чтобы произнести тост за дружбу. Да, а Валю похвалил, остановив в сенях. Умеешь, говорит, готовить. И посмотрел благодарно. Но в полумраке сеней Валя его признательного взгляда увидеть не пожелала.

Ладно, хватит.

— Хватит, — сказал Ошеверов. — Хватит, а то помру. Начнем! — Ошеверов хлопнул тяжелыми ладонями. Перед этим он держал их под струями воды, стекающей с крыши, поэтому при хлопке от ладоней брызнули мелкие капельки, словно в них произошел небольшой взрыв. — Митька! Отвечай быстро и не задумываясь — ты участвовал в деятельности тайной организации «Хеопс»?

— "Хеопс"? — переспросил Шихин. — Было дело. А что?

— Кто знал об этой организации?

— Да все знали...

— Впервые слышу, — хмуро поправил Адуев, все еще обижаясь на Шихина за утиное разоблачение.

— Никогда ничего не слышал о «Хеопсе», — сказал Федулов, шлепнув резиновыми сапогами друг о дружку.

— Была такая, — кивнул Монастырский.

— И я знал об этой организации, — солидно кивнул Игореша. — Я, правда, не знал ее целей, программы, но что такая есть, что Митя в ее активе, знал. Да он сам о ней и говорил, предлагал вступить и просил трояк. Я решил, что трояк ему нужен на бутылку, и от вступления отказался. Еще как-то Селена рассказывала. Наверно, еще кто-то из наших знал...

— Что значит, кто-то?! — возмутился Вовушка. — Да я казначей этой организации! На мне до сих пор висят не то пятнадцать, не то семнадцать рублей из общей кассы!