Доля правды - Зигмунт Милошевский

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПОДОЗРЕВАЕМОГО. Гжегож Будник, дата рожд. 4 декабря 1950 г., проживает в Сандомеже, ул. Кафедральная, д. 27, образование: высшее, химик, председатель Городского совета г. Сандомеж. Отношение сторон: муж Эльжбеты Будник (жертвы). К уголовной ответственности не привлекался, будучи проинформированным о правах и обязанностях подозреваемого, сообщает следующее: Настоящим признаю себя виновным в убийстве своей жены, Эльжбеты Будник, и Ежи Шиллера, а также в похищении и убийстве Анатоля Фиевского. Первое убийство, Эльжбеты Будник, я совершил в Сандомеже в пасхальный понедельник 13 апреля 2009 года, а его мотивом явилась ненависть к жене. Я уже давно знал, что у нее роман с известным мне Ежи Шиллером, а в тот день она заявила, что в связи с этим она желает завершить наш брак, продолжающийся с 1994 года. В тот же день я осуществил свой план, в который входила также смерть Ежи Шиллера, причем план был продуман так, чтобы избежать уголовной ответственности. Вызревал он у меня многие недели, но до какого-то момента я к нему всерьез не относился, он был для меня как бы интеллектуальным развлечением…

Будник говорил, Шацкий внимал. Глава Городского совета, еще до недавнего времени холодный труп, описывал события довольно бесстрастно, однако случались моменты, когда он не мог совладать с гордостью, и она прорывалась наружу. Шацкий понял, что это преступление — единственный проблеск гениальности во всей его серой чиновничьей жизни, его самое большое достижение. Возможно, даже не первое, ибо еще раньше произошло чудо — он повел к алтарю Эльжбету Шушкевич. Будник исчерпывающе, со всеми подробностями описывал свои деяния, а Шацкому вспомнился их предыдущий разговор, когда он был убежден в виновности Будника и оказался прав. Тогда ему еще вспомнился Голлум из «Властелина колец», одержимый навязчивой идеей — владеть сокровищем, все остальное было неважно, неважным было даже само сокровище, лишь только обладание им. Без обладания сокровищем Будник был никем и ничем, пустой скорлупой, человеком, лишенным естественных и культурных тормозов, способным хладнокровно планировать и совершать убийства. Масштаб преступления был страшен, но ужаснее всего была жуткая ревность. Будник говорил о подземельях, о подготовке, о собаках, которых он морил голодом, о том, как целыми неделями уподоблялся бедному бродяге, чтобы присвоить себе его личность, Шацкий получал разгадки больших и малых загадок, решение которых и без того стало ясно с того момента, когда он открыл, что убийцей может быть только Будник. Но где-то в глубине души он беспрерывно размышлял: настоящая ли это любовь? До такой степени маниакальная, изничтожающая, способная на чудовищные поступки? Да можно ли вообще говорить о любви, пока не испытаешь столь сильных эмоций? Пока не поймешь, что по сравнению с ней все прочее неважно?

Эти мысли не выходили из головы прокурора Теодора Шацкого. Он их боялся. У него было ощущение, будто и ему уготовано большое испытание, и ему придется положить на одну чашу весов любовь, а на другую — чью-то жизнь.

Будник говорил монотонно, очередные элементы мозаики занимали свое место, и головоломка уже выглядела как картина, которую оставалось лишь оправить в раму. Обычно в такие минуты прокурор Теодор Шацкий ощущал спокойствие, теперь же его переполнял непонятный, иррациональный страх. Гжегож Будник не планировал стать убийцей. Он не родился с этой мыслью. Просто однажды он решил, что это — единственный выход.

Почему он был так убежден, что подобный день случится и в его жизни?

3

Задержание Гжегожа Будника произвело эффект разорвавшейся бомбы, на информационных сайтах даже свиной грипп отошел на второй план, а сандомежане ни о чем другом не говорили. Всеобщее замешательство дало возможность Басе Соберай заморочить мужу голову — мол, неизвестно, как долго они просидят в прокуратуре, и таким вот манером они приземлились в постельке на квартире у Шацкого, чтобы эта женушка с пятнадцатилетним стажем и больным сердечком могла с прилежностью отличницы открывать свои эрогенные зоны.

Наслаждались друг другом с самозабвением, и в какой-то момент Шацкий влюбился в Басю Соберай. Искренне и просто. И было это необыкновенно сладостное чувство.

— Мися говорила, что ты повел себя, как ненормальный.

— Согласен, так это могло выглядеть со стороны.

— А знаешь, что меня возбуждает?

— Что-то еще?

— Что ты гений криминалистики.

— Ха-ха-ха.

— Не смейся, клянусь. Дело ведь уже было закрыто, как тебе такое пришло в голову?

— Доля правды.

— Не понимаю.

— Говорят, что в каждой легенде есть доля правды.

— Ну, есть.

— Но существуют такие легенды, как, например, эта чертова антисемитская легенда о крови, в которой нет ни капли правды, которая с самого начала и до самого конца — ложь и суеверие. Тогда, на рынке, я об этом и подумал, неважно почему. И мне вспомнилось, что говорил твой отец. Что все врут, и об этом нельзя забывать. И в тот же миг я подумал о нашем деле как об одном большом подлоге. Что бы оно означало, если предположить, что нет в нем ничего правдивого, что все — липа? Что останется, если отбросить дело семидесятилетней давности, ритуальные убийства, ритуальный убой, древнееврейские надписи, цитаты из Библии, бешеных собак, мрачные подземелья и бочки с гвоздями? Что останется, если принять, что все доказательства и улики, которые с самого начала были движущей силой нашего следствия, это сплошное надувательство?

— Три трупа.

— А вот и нет. Три трупа — тоже обман, три трупа тут затем, чтобы мы ломали себе голову над этими тремя трупами.

— Тогда три раза один труп.

— То-то и оно. Я давно уже подозревал, что это правильная догадка. Но тогда еще не наступил нужный момент. То есть я уже знал, что это не три трупа, а только три раза один труп. И знал: чтобы что-то увидеть, надо содрать с этих трупов «декорации». Знал, что нужно зацепиться за то, что пришло извне, что было объективным, а не за то, что было нам навязано, что было для нас состряпано, как, к примеру, значок родла в руке жертвы.

— Эльжбеты, — тихо пробормотала Бася.

— Знаю, ладно, Эльжбеты, извини, — с неожиданной для самого себя нежностью пробормотал Шацкий, привлек к себе худышку-любовницу и поцеловал пахнущие миндальным шампунем волосы.

— И что пришло извне?

— Вернее, кто.

— Клейноцкий?

— Умничка! Помнишь, как мы сидели вчетвером? Мы с тобой, Клейноцкий и Вильчур. Под большим слайдом с мертвым телом твоей подруги на стене. И снова нас придавила инсценировка. Этот слайд, этот действующий на нервы способ поведения Клейноцкого, его трубка, его лингвистические разглагольствования. Много чего тогда происходило, но нам хотелось, чтоб побыстрей, а он говорил вещи, на наш взгляд, очевидные, его философствования казались нам бледными, потому что он не знал столько, сколько ты, например, о Сандомеже, о Будниках, об отношениях между людьми. Но он сказал самую важную вещь: что ключом к загадке является первое убийство и стоящие за ним мотивы. Что первое убийство было совершено под влиянием самых сильных эмоций, а следующее — это уже осуществление некоего плана. На первой жертве была вымещена вся злость, ненависть, желчь, зато другая жертва была, что называется, просто убита. И тогда я задумался. Если расценим три убийства как единое целое, если сосредоточимся на первом, самом главном, и на секунду забудем о декорациях, то все очевидно. Убийцей должен быть Будник. У него был мотив — измена жены, была возможность, и при этом не было абсолютно никакого алиби, он путался в показаниях и заговаривал нам зубы.