Тайная жизнь Сталина. По материалам его библиотеки и архива. К историософии сталинизма - Борис Илизаров

В петроградской квартире, в присутствии двух девушек Сталин, что называется, «распустил хвост» и принялся живописать о своих приключениях в Курейке (не обо всех, конечно) и об обстоятельствах своего путешествия в Красноярск. Именно тогда он высказал версию о том, что их загулы по дороге из Курейки были всего лишь прикрытием для нелегальной революционной деятельности и что на фронт его не взяли из-за страха перед его революционным авторитетом, «а потом придрались к руке». Тут же была изложена версия с детской травмой руки. В результате все очень хорошо и логично связалось в рассказе Кобы о своей необычной жизни, а он сам явно произвел большое впечатление на девушек. Коба казался им суровым, мужественным, одиноким и пусть не очень молодым, но овеянным романтикой революционером и борцом.

В рассказе он, конечно, не мог обойти и своего сибирского пристрастия к охоте и рыбной ловле, причем не без элемента бахвальства. «Они звали меня, — рассказывал девушкам Сталин о братьях Перепрыгиных, — Осипом и учили ловить рыбу. Случилось так, что я стал приносить добычи больше, чем они. Тогда замечаю, хозяева мои шепчутся и однажды говорят: “Осип, ты слово знаешь”. Я готов был расхохотаться. Слово! Они выбирали место для ловли и не уходили — все равно, шла рыба или нет. А я иду на ловлю, ищу места: рыба идет — сижу, нет ее — ищу другое место… Это я им и сказал. Кажется, они не поверили. Они думали, что тайна осталась при мне». Коба повествовал о суровой, но прекрасной сибирской природе: бурных, как океан, реках, бесконечных лесах, ветрах и вековечной зимней тишине под «молчаливым небом севера».

В 1917 году ему уже было 37–38 лет, а он как был, так и остался романтиком, немножко поэтом и в то же время постепенно набиравшим вес партийцем, «революционером-практиком».

Пока Ленин, Троцкий, Зиновьев и другие были в эмиграции, Муранов, Каменев и Сталин, оттеснив более молодых, Шляпникова и Молотова, возглавили петроградскую партийную организацию, редакцию «Правды» и стали претендовать на выработку общепартийной позиции. А эта позиция была достаточно умеренной и «соглашательской». В том смысле соглашательской, что они готовы были идти рука об руку вместе с другими революционными и социалистическими партиями. Самое же главное — начали переговоры о новом объединении с меньшевиками. Для Сталина, как и для большинства грузин социал-демократов, раздор между большевиками и меньшевиками уже давно представлялся результатом личных амбиций лидеров движения, лишь для вида прикрываемых идейными соображениями. Троцкий в ответ на злобные выпады Сталина в период борьбы с «троцкизмом» злорадно процитировал письмо Кобы от 24 января 1911 года из очередной ссылки, которое было перехвачено тифлисской полицией. Это письмо было опубликовано в 1925 году не в меру услужливой местной газетой «Заря Востока». Тогда Сталин писал: «О заграничной “буре в стакане”, конечно, слышали: блоки Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения — тот работай, остальное приложится. Это, по-моему, к лучшему» [432]. Подлинность этого письма не вызывает сомнений, хотя в архиве Сталина его следов я не обнаружил.

Совершенно естественно, что Троцкий воспринимал это письмо и другие факты идейных «колебаний» Кобы как доказательства его непоследовательного ленинизма, как тенденцию к «соглашательству» с идейными противниками. В пылу борьбы он забывал свой же очень верный тезис о необходимости свободы слова и творчества в любом политическом движении, тем более в таком радикальном, как российская социал-демократия. Вслед за Сталиным, который сделал своим ударным пунктом борьбы с Троцким его закоренелый «меньшевизм», последний пытался ответить ему тем же. С позиций сегодняшнего дня то, что Коба, так же как Троцкий, а позже Каменев, Зиновьев, Бухарин, был способен критически относиться к самым почитаемым лидерам движения, говорит скорее в его пользу. В то же время это письмо отражает не только индифферентное отношение грузинских социал-демократов к разногласиям между российскими меньшевиками и большевиками. Оно психологически компенсирует определенную ущербность, которую чувствовали революционеры, непосредственно работающие в России («практики»), по отношению к тем, кто был за границей и главным образом полемизировал в печати, интриговал и тем самым раскалывал движение («теоретики»). Вплоть до конца 20-х годов Сталин постоянно противопоставлял себя-«практика» оппонентам-«теоретикам». В последние предреволюционные годы глухие разногласия между теми, кто действовал на российской арене, проводил годы в тюрьмах и ссылках, и теми, кто в относительной безопасности руководил ими из-за границы, становились все более ощутимее. Современные историки, в том числе и зарубежные, зачарованные большевистской фразеологией и схемами советской партийной историографии, забывают, что в действительности разногласия и борьба внутри Российской социал-демократической партии шли не только и не столько в идейном, сколько в групповом, клановом, поколенческом планах. «Большевики — меньшевики», «старики — молодежь», «практики — теоретики», «эмигранты — россияне» — по этим и подобным им линиям шла борьба за влияние в партии, облекаемая в идейные разногласия. К этому добавлялись вполне естественные личные амбиции лидеров. Поэтому не было ничего странного в том, что представители старшего поколения «практиков» оттеснили «практиков» молодых от руководства большевистской печатью и фактически партией в марте 1917 года. Затем вновь прибывшие из-за границы «теоретики» в лице Ленина и его окружения оттеснили от руководства партией всех молодых и старых «практиков». Так в партии большевиков крутилось колесо внутрипартийной борьбы за лидерство. В любых коллективах борьба за лидерство ведется по одним и тем же схемам. Но и в этой борьбе был для Сталина один пункт, уязвлявший его самолюбие. Невооруженным глазом был виден гораздо более высокий культурный и теоретический уровень партийцев, вернувшихся из эмиграции, хлебнувших там воздуха политической свободы, закончивших знаменитые на весь мир университеты, научившихся мыслить и чувствовать не провинциально. И это был один из тех психологических моментов, который исподволь воспитывал в курейском сидельце чувство зависти и озлобленности. К 1931 году, когда с ленинским эмигрантским «набором» было в основном покончено, Сталин именно это поставил себе в заслугу.

Из интервью с Эмилем Людвигом:

«Людвиг. Ленин провел долгие годы за границей, в эмиграции, Вам пришлось быть за границей очень недолго. Считаете ли Вы это Вашим недостатком, считаете ли Вы, что больше пользы для революции приносили те, которые, находясь в заграничной эмиграции, имели возможность вплотную изучать Европу, но зато отрывались от непосредственного контакта с народом, или те из революционеров, которые работали здесь, знали настроения народа, но зато мало знали Европу.

Сталин. Ленина из этого сравнения надо исключить. Очень немногие из тех, которые оставались в России, были так тесно связаны с русской действительностью… как Ленин… Всегда, когда я к нему приезжал за границу, — в 1906, 1907, 1912, 1913 годах, я видел у него груды писем от практиков из России, и всегда Ленин знал больше, чем те, которые оставались в России.