Охота на охотников - Валерий Поволяев

- Сочувствую. А когда ты с ним виделся в последний раз?

- Да вчера! - Лицо у Каукалова дернулось, будто от боли. - В Доме композиторов вместе пили пиво. В буфете на втором этаже. Завтра мы снова собрались встретиться... - Каукалов, почувствовав, что виски ему начало сжимать что-то жесткое, а в горле возник теплый комок, отвернулся от охранника. Он не ощутил назойливости "быка", не поймал его колкого подозрительного взгляда, не засек, как охранник, отойдя от него, достал из кармана теплой армейской куртки сотовый телефон, набрал номер, который знал наизусть.

- Армен Григорьевич, тут один след вроде бы обнаружился, - сказал он. - Совершенно неожиданно... Не могли бы вы подъехать, а? Да, прямо в ангар. Через тридцать минут будете? Хорошо. Я буду ждать вас прямо здесь.

Сунув плоский ладный кирпичик мобильника в карман, охранник приблизился к Каукалову, потянул его за рукав:

- Тебе это... Велено никуда не отлучаться.

Каукалов повернул к охраннику искаженное болью и неверием в то, что он совсем недавно, несколько минут назад услышал, лицо:

- Не понял.

- Сейчас начальство кое-какое сюда прибудет. С тобой хочет побеседовать. Теперь понял?

- Теперь понял.

Охранник решил на всякий случай присмотреть за Каукаловым: мало ли что, а вдруг он в чем-нибудь виноват и сбежит. У охранника была своя логика, и он считал её верной.

Рогожкин умирал. Холод сковал тело, боль, которая раньше была цикличной, она возникала в руках, в ногах, в груди, в затылке, на коже и тут же пропадала - пропадала лишь затем, чтобы через несколько секунд вернуться снова - сейчас отпустила его совсем, дрожь, рождавшаяся в костях и потом, словно электрический ток, распространявшаяся по всему телу, тоже исчезла. И холод исчез, вот ведь как, он словно бы выветрился из этого страшного оврага. Рогожкину стало тепло.

Он неожиданно увидел Леонтия. Брат стоял в нескольких метрах от него, одетый в легкий, хорошо отутюженный летний костюм, в туфлях с "вентиляцией" - перфорированными круглыми отверстиями, - в углу рта у Леонтия дымилась сигарета. Брат рассматривал что-то сосредоточенно под ногами. Вот он поднял какую-то безделушку - кажется, это был обкатанный водой стеклянный голыш, подкинул его в руке, поймал, скользнул глазами по Рогожкину, не увидел и перевел взгляд вдаль - стал смотреть на извилистое, подернутое ледком и присыпанное сырым снегом русло оврага.

Обиженный тем, что брат такой равнодушный, спокойный, словно бы ничего не видит, старший Рогожкин напряг последние силы, протестующе завозился, почувствовал, как в шею ему впился острый сучок, проткнул кожу, но боли не было, вернее, почти не было, - замычал.

Он звал Леонтия на помощь, дергался, мотал головой, снова мычал, а брат на него по-прежнему не обращал внимания, смотрел сквозь Михаила, сквозь проклятую сосну, к которой тот был привязан, словно бы и дерево и человек были прозрачными. Глаза Леонтия были сосредоточенными, жадными до жизни. Вот в них попал прорвавшийся сквозь тугую ватную наволочь облаков свет, и со дна зрачков на поверхность вымахнула двумя лучиками сочная плотная синь.

- Леонтий! - замычал, забился Рогожкин, с силой ударил затылком по ободранному стволу сосны, по острому, твердому, как сталь, суку, размолотил его. Замер на несколько мгновений. Этого хватило, чтобы окровяненные волосы примерзли к дереву.

Через полминуты Рогожкин вновь пришел в себя, дернулся телом, словно бы пробуя оборвать веревку, которой был привязан, но порыв был тщетным, только голова его обессиленно мотнулась, и он услышал собственный вскрик. Хоть и показался ему вскрик громким, а отчаянный зов этот не услышал никто, даже ворона, усевшаяся в двадцати метрах от него на камень и с любопытством скосившая глаза на человека. Ворона чувствовала поживу.

Рогожкин обвис на веревках - то ли потерял сознание, то ли впал в одурь. Когда человек перестает ощущать гибельное воздействие холода, то в ушах у него начинает звучать далекая сладкая музыка - совсем не погребальная, соответствующая моменту, а обволакивающая, чарующая, словно песни сирен, но через несколько минут музыка смолкла. Рогожкин поднял голову и замычал, не в силах справиться с пленкой, склеившей рот.

Перед ним стояла Настя. С грустной улыбкой на лице, какая бывает у женщин, которые ждут кого-то, наряженная в легкое длинное платье до щиколоток с двумя тонкими лямочками на плечах и открытой грудью, босиком. Рогожкин обеспокоился: на снегу босиком! Он вновь дернулся, замычал, вращая глазами и показывая ими на снег - холодно ведь, но Настя его мычания не слышала, улыбалась грустно да беззвучно ступала босыми ногами по снегу.

Рогожкин завозил губами, пытаясь отодрать от рта противную липучку, отплюнуть её, но липучка пристряла мертво, и на глазах Рогожкина появились слезы: он понял, что Настя не слышит его, не понимает тягучего немого мычания, может быть, даже, как и Леонтий, не видит его.

"Настя, Настя, это я!" - хотел было вскричать он, и эти слова, рождаясь у него в мозгу, обретали звуковую плоть, он слышал их, но Настя не слышала, и Рогожкин вновь разочарованно и горько дернулся.

Мороз крепчал, лед, растекшийся твердой мутноватой коркой по дну овражка, начал потрескивать загадочно, легко. Ворона, внимательно разглядывавшая Рогожкина, словно бы стараясь понять, о чем думает и что видит этот умирающий человек, поскучнела, расчесала клювом крылья и улетела.

Настя неспешно прошлась по овражку в одну сторону, потом в другую, и замерзающий Рогожкин при каждом её шаге невольно вздрагивал, мычал слезно ведь Насте было холодно, колко, острые льдинки впивались ей в ноги, но Настя этого не замечала.

Она кого-то искала, глаза её перебегали с одного предмета на другой, зубами она закусила нижнюю губу, отчего лицо её сделалось страдальчески-сосредоточенным, - Настя не находила того, кого искала. В груди у Рогожкина родился задушенный взрыд: ведь это же Настя искала его его! И не видела своего любимого, привязанного к дереву. Рогожкин изогнулся, снова ударился затылком о дерево, свет раскрошился перед ним на мелкие брызги, земля подпрыгнула, и голова Рогожкина обессиленно свесилась на грудь.

Он захрипел. Хрипы были сдавленные, спазматические, внутренние, они никак не могли вырваться наружу, отвердевший, ставший восковым нос лопнул, на липучую ленту, плотно заклеившую рот, скатилось несколько капелек крови. Кровь прилипла к ленте и тут же замерзла.

Рогожкин боли и холода не чувствовал, ему хотелось спать, очень хотелось спать.

Сладкая далекая музыка, которая теперь доносилась до него откуда-то из верховьев оврага, из-за черных неподвижных деревьев, приблизилась, сделалась громкой, и Рогожкин под эту музыку сник окончательно. Он был ещё живой, но уже ощущал, как твердеет, становится деревянным его тело, кровь перестает перемещаться в жилах, а в угасающем сознании вместе с какими-то странными взрывающимися пузырьками возникает и тут же гаснет обида. Ему было обидно. За недожитую жизнь свою, за самого себя, за то, что с ним произошло, за Настю.