Неведомый - Анна Аскельд

поднимался по лестнице, и ступени множились под его ногами. Башня горела, и Тит брел в дыму, сам себя не помня от страха. Дерево злорадно скрипело, отзываясь на его шаги: «Опоздал, опоздал, опоздал». Огонь жарко дышал со всех сторон, и Титу казалось, что он уже умер. Но жестокие боги приберегли для него другой удел.

Вон тот, усатый и черноглазый, с серебряной рысью на синем плаще, делил с ним вино у костра. Королевский гвардеец, доблестный муж. Он рассказывал веселые истории, и Тит надрывал живот, хохоча над его шутками громче всех. Сейчас воин наклонился над детской кроваткой, хмурясь и пристально рассматривая в ней ребенка.

Его собрат по мечу, насиловавший жену Тита, громко застонал, дернулся раз, другой и отодвинулся, явив раскоряченное тело Велы. Она еще дышала, и кровь змеилась, стекая по бледным ляжкам. Задранный подол платья открыл живот и рану, которую ей нанесли чужие руки. Вела безумно шарила взглядом по комнате, и рука ее, согнувшись, отчаянно скребла ногтями по полу. Но смерть оказалась милосердна и забрала душу Велы до того, как она отыскала глазами его, замершего на пороге.

Кровь шумела в ушах, жар от огня душил Тита, и он не помнил, совсем не помнил, как убивал тех, кого сам же сюда и привел. Очнулся, лишь когда в комнате не осталось живых. И подошел к кроватке, боясь заглянуть туда, боясь увидеть, боясь узнать.

Ребенок спал самым крепким и долгим сном, безмятежно раскинув в стороны крохотные руки и ноги. Норвол отдал им колыбель Якоба и подушку, которую тот каждый раз, засыпая, держал в руках. Этой же подушкой – из черного бархата, с богатой вышивкой – задушили то, что Тит любил больше всего в своей жизни.

Его девочка, милая Рунд, была мертва.

Прекрасная как в жизни, так и в смерти, она смотрела прямо на Тита. И в темных глазах читался немой упрек. Не спас, не уберег, не успел.

Опоздал.

Ноги сами вывели его на улицу, и Тит очнулся только посреди двора. Он хватал ртом воздух, но все равно задыхался. Горячий и горький дым обжигал гортань. Легкие горели так, словно превратились в печные угли, воняло паленым волосом, гарью и требухой. Люди и вороны лежали, разделанные, словно свиньи. Те же, кто еще стоял на ногах, упорно сражались за право умереть. Дан молчал, зато колокола продолжали вопить, пытаясь воззвать к помощи и милосердию.

Кто-то набросился на него со спины, и Тит с удивлением узнал в напавшем Неода – одного из двенадцати теневых воинов Норвола. Поначалу Тит подумал, что тот, одурев от крови и в пылу битвы, перепутал его с врагами, но после, заметив в левой руке Неода алое тацианское знамя, поднял свой шестопер.

Тит мало что унес в памяти из Багряной ночи, но боги услужливо подсказали ему, метущемуся в лихорадке, все, о чем он случайно забыл. Удивление и страх в глазах Якоба; Вальда, лишившего Тита сознания, и торжество в его темных глазах. Они давали обет вместе, вместе склоняли головы перед помазанием, пили кровь из одной жертвенной чаши. Только предательство, засевшее в сердце, невозможно изгнать молитвой.

Настало время людей, и Вальд торжествовал. Правда, недолго – его тело так и не нашли, и Тит не думал, что тень-предатель пережил ту страшную ночь.

Тит помнил, что очнулся, когда битва была окончена, а смерть бродила по двору под руку с крестьянами и собирала щедрый урожай. Он долго не мог подняться – не из-за удара, нанесенного Вальдом, – просто не хотел. Боги пощадили его в эту страшную ночь. Одной рукой одарили, другой – обобрали.

Возможно, так, в снегу и грязи, Тит лежал бы долго, до тех пор, пока его не подняли бы силой. Дым клубился, закрывая тучи, и снег сыпался мелкой крошкой с предрассветного сумрачного неба. Тихие разговоры людей едва достигали его сознания. Стоило покончить с собой – Тит не хотел знать, что случилось, потому что его жизнь была утрачена. Сломлена, изнасилована, сожжена. Еще вечером он пировал за длинным столом, а утром уже наблюдал за тем, как рушилось все, что было ему дорого. Это казалось дурным сном, колдовским маревом, застилающим глаза.

Стоило умереть, и точка.

Тит нащупал рукоять кинжала, подаренного Норволом. Князь простит его и поймет. Стал бы он жить, если бы умерли его жена и сыновья? Когда лезвие коснулось шеи, Тит подумал, что они, должно быть, и вправду мертвы. Абнер предал их. Его отец, король Стеврон, никогда не собирался им помогать. Советник Норвола был прав, зря его не послушали. Может, стоит отомстить? Тит задумался, и кинжал нетерпеливо задрожал, царапая кожу острым кончиком.

Из круговорота беспокойных мыслей Тита вырвал детский плач. Внезапный и громкий, он доносился из винного погреба. Младенец вопил громко и с надрывом, но никто, кроме Тита, не обращал на это внимания.

Теперь он спускался по лестнице вниз. Скользкие ступени вели в темноту, надрезанную тусклыми полосами света из оконцев под высоким потолком. И горящим факелом, который несчастная девица зачем-то прихватила с собой. Языки пламени лизали каменный пол, и отблески плясали по бледному лицу воронихи. Ступни девушки были грязными, и она не успела как следует одеться – сидела в одной сорочке между винными бочками. Черные волосы спутались, и тяжелое дыхание вырывалось изо рта клубами пара. Но зеленые глаза смотрели твердо – воронов было непросто сломать. Ребенок, которого она прижимала к груди, хныкал. Ему было холодно, голодно и страшно.

Тит медленно положил шестопер на пол и прижал к губам палец. Девчонка должна его помнить, а вот он ее – едва ли. Сколько их – служанок, поварих и прачек – обитает в Горте? Ему удалось приблизиться к девице, не испугав ее. Тит присел на корточки. От него пахло дымом, и сам он, перепачканный в крови, походил на чудовище, сошедшее со страниц старых сказок. Однако девушка не боялась.

– Отдай мне ребенка. Нам надо уходить отсюда.

Бледное лицо воронихи смазывалось, плясало перед ним, словно сошло с ума. Нет, это он, Тит, обезумел от горя.

Не сразу, но она протянула ему орущий сверток. Девочка. Недовольно заворочалась в лохмотьях, затихла, но после захныкала от прикосновений к сморщенному от плача личику: огрубевшие, мозолистые руки Тита мало походили на материнские.

Тит поднял голову – девушка смотрела на него не мигая и молчала. Замерла, будто каменное изваяние в древней крипте. Ребенок всхлипнул и завопил с новой силой, как только Тит, укутав его в свой