Мальчик глотает Вселенную - Трент Далтон

На длинной бордовой скамейке под фонарем платформы я развязываю свой удушающий галстук и изучаю буквы алфавита, пытаясь найти три слова, чтобы рассказать свою историю. Илай Упускает Возможность. Илай Облажался Полностью. Илай Задалбывает Мир. Я путаюсь в буквах этого ужасного галстука.

И тут с другого конца скамейки доносится голос:

– Илай Белл!

Я оглядываюсь на голос и вижу ее. Мы единственные два человека на платформе. Мы единственные два человека на Земле.

– Кэйтлин Спайс! – говорю я.

Она смеется.

– Это вы… – говорю я.

Кажется, она видит что-то слишком сильное и удивительное в моем глупом лице с разинутым ртом и отвисшей челюстью.

– Да, – подтверждает она. – Это я.

На ней удлиненное черное пальто, ее длинные каштановые волосы рассыпаны по плечам. Ботинки «Доктор Мартенс». В прохладном воздухе ее бледное лицо выглядит светящимся. Кэйтлин Спайс светится. Может быть, именно так она привлекает к себе все ценные источники информации. Возможно, именно так она заставляет их раскрыться и выплеснуть наружу ее крупицы. Кэйтлин гипнотизирует их своим сиянием. Своим огнем.

– Вы помните меня? – спрашиваю я.

Она кивает.

– Да, – улыбается она. – И я не знаю, почему. Обычно я всегда забываю лица.

Поезд с грохотом подъезжает к платформе номер четыре перед нами.

– Я вижу твое лицо каждый день, – говорю я под шум поезда.

Она не слышит этого из-за шума.

– Прости, что?

– Да не важно, – говорю я.

Кэйтлин встает, вцепившись в ремешок коричневой кожаной сумки, висящей на ее правом плече.

– Тебе на этот? – спрашивает она.

– А куда он идет?

– В Кабултур.

– Мне… эммм… да-а. Это мой поезд.

Кэйтлин улыбается, изучая мое лицо. Она хватается за серебристый поручень у средней двери вагона и шагает в поезд. Он пустой. Только мы двое в поезде. Только мы двое во Вселенной.

Она садится в четырехместный отсек – два пустых места напротив двух пустых мест.

– Можно мне сесть тут с вами? – спрашиваю я.

– О да, ты можешь сесть здесь, – смеясь, говорит она царственным голосом.

Поезд отъезжает от станции.

– Что ты делал в Боуэн-Хиллз? – интересуется Кэйтлин.

– Я встречался с вашим боссом, Брайаном Робертсоном, по поводу своей стажировки, – говорю я.

– Серьезно? – спрашивает она.

– Серьезно.

– У тебя была встреча с Брайаном?

– Ну, не совсем встреча, – отвечаю я. – Я прятался за кустами в течение шести часов и подошел к нему, когда он покидал здание в девять-шестнадцать вечера.

Кэйтлин запрокидывает голову от смеха.

– И чем все закончилось для тебя?

– Ничем хорошим.

Она сочувственно кивает.

– Помнится, когда я впервые встретилась с Брайаном, то подумала, что там, возможно, скрывается сердце плюшевого мишки под внешним видом монстра, – говорит Кэйтлин. – Увы, нет. Там просто еще один монстр внутри, откусывающий головы плюшевым мишкам. Но он действительно лучший редактор газеты в стране.

Я киваю и смотрю в окно, пока поезд проезжает мукомольный комбинат «Старый Альбион».

– Ты хочешь стать журналистом? – спрашивает она.

– Я хочу делать то же, что и вы, – писать о преступлениях и вызывать у преступников нервный тик.

– Дело хорошее, – говорит она. – Ты знал Дрища Холлидея, я помню.

Я киваю.

– Ты давал мне некое имя, – продолжает она. – Я разузнала про него. Протезист.

– Титус Броз.

– Титус Броз, да. Я помню, ты начал рассказывать мне историю о нем, а затем умчался. Куда ты так спешил в тот день?

– Я торопился поскорей увидеться с мамой.

– С ней все было в порядке?

– Не совсем, – отвечаю я. – Но после того, как я ее увидел, с ней все было в порядке. Это мило с вашей стороны.

– Что именно?

– Задать такой маленький вопрос о моей маме – это мило. Я полагаю, вы научились этому как журналист спустя какое-то время.

– Чему научилась?

– Задавать приятные маленькие вопросы между большими важными вопросами. Я думаю, это заставляет людей чувствовать себя лучше, когда они с вами разговаривают.

– Наверно, так и есть, – произносит она. – Знаешь, я в конце концов решила немного покопаться насчет этого твоего спеца по конечностям, Титуса Броза.

– Вы что-то нашли?

– Я звонила нескольким людям. Все как один утверждали, что он самый добрый парень на юго-западных окраинах. Чистый, как стеклышко, говорили они. Честный. Щедрый. Жертвует на благотворительность. Защитник инвалидов. Я звонила нескольким копам, которых знала тогда в Моруке. Они сказали, что он всегда был столпом общества.

– Конечно, они так сказали, – хмыкаю я. – Копы – самые главные адресаты благодеяний его щедрой души.

Я смотрю в окно на оранжевый полумесяц.

– Титус Броз – плохой человек, который делает очень плохие вещи, – говорю я. – Этот бизнес с искусственными конечностями – просто прикрытие для одного из крупнейших героиновых синдикатов в Юго-Восточном Квинсленде.

– У тебя есть какие-нибудь доказательства, Илай Белл?

– Моя история – вот мое доказательство.

И пропавший счастливый гребаный палец, если я когда-нибудь его найду, херотень такую.

– Ты уже рассказывал кому-нибудь свою историю?

– Нет, я собирался рассказать вашему боссу, но он настаивал, чтобы я поведал ему всю историю в трех словах.

Кэйтлин смеется.

– Это вполне в его духе, – говорит она. – Он поставил меня в тупик на собеседовании, когда принимал на работу. Он попросил меня в краткой форме выразить всю мою жизнь до этого момента и все, во что я верю, – в трех словах заголовка.

Кэйтлин – Красота. Кэйтлин – Правда. Кэйтлин – Здесь.

– И что вы ему сказали? – спрашиваю я.

– Это было тупо, просто первую глупость, которая пришла мне в голову.

– Так что же это было?

Она сжимается.

– Кэйтлин Копает Глубоко.

И на протяжении следующих восьми остановок по линии Кабултур она рассказывает мне, почему этот заголовок верный для ее жизненной истории. Кэйтлин рассказывает мне, как не предполагалось, что она выживет при рождении, поскольку родилась она размером немногим больше, чем банка «Пасито». Но вместо этого при родах умерла ее мама, и Кэйтлин всегда чувствовала, что мама тем самым совершила нечто святое – жизнь за жизнь, и осознание такой платы мучило ее с ранних лет. Она никогда не могла лениться. Она никогда не могла отключиться. Она никогда не могла сдаться, даже в подростковом возрасте, когда у нее был готический период и она ненавидела свою жизнь и хотела трахнуть весь мир вот так же, как на том веселом граффити, которое она видит каждый вечер, когда садится на поезд домой от станции Боуэн-Хиллз. Потому что ее мама не для того умерла, чтобы дочь жила вполсилы. Так что Спайс копала глубоко. Всегда. На спортивных состязаниях в школе. В социальных играх, в которых она слишком конкурентоспособна и судья всегда рявкает «Контакт!», когда она чересчур ретиво оттирает локтем соперника, зашедшего с фланга. Спайс Копает Глубоко. И она говорит себе это, когда работает над своими историями, когда обзванивает информаторов. Она говорит, что эти три слова для нее теперь как дурацкая мантра из книжек по саморазвитию. Спайс Копает Глубоко. Спайс Копает Глубоко. И она уже столько раз это говорила, что это стало ее благословением и ее проклятием. Она копает слишком глубоко в отношениях с людьми. Выискивает их недостатки вместо их достоинств. У нее никогда не было действительно подходящего парня в университете или в любой другой период, и она не видит для себя возможности найти кого-то по-настоящему подходящего в будущем, ведь Спайс Копает Глубоко.