Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин

Грохнуло заметно, и через минуту в палату вбежал Салахов. Некоторое время он смотрел на меня, как на покойника.

— Здравствуйте, — сказал я.

Салахов промолчал.

— Здравствуйте, — сказал я погромче.

Собственный голос неприятно прогремел в голове.

— Виктор… — промямлил Салахов. — Как себя чувствуете?

Я хотел пожаловаться на головокружение, но подумал, что это закончится капельницами и анализами.

— Отлично, — сказал я и в подтверждение улыбнулся. — А где Хазин?

— Вы три дня проспали, — не ответил Салахов. — Как уснули, так и… три дня. Мы хотели вас в область везти.

Три дня.

— А где Хазин? — повторил я.

— Хазин? — удивился Салахов. — А, Хазин! Ваш коллега… Так его на следующий день выписали.

— Выписали? У него же рука как мяч была!

Салахов сделал вид, что вспоминает Хазина, хотя я прекрасно видел, что он его помнит, просто кривляется или что-то изображает.

— Мы его на второй день выписали, — сказал Салахов. — Рука у него пришла в норму, анализы неплохие, зачем человека держать? А вы… вы, Виктор, нас удивили. Знаете, вы нас изрядно удивили… Вспомните, у вас аллергических приступов никогда не случалось?

— Вроде нет. То есть я не помню…

— Возможно, в детстве были, — сказал Салахов. — Или неявные. У моей жены на скумбрию так — иногда незаметно, а порой разнесет, что не узнаешь. У вас как на скумбрию?

— В пределах нормы, — ответил я.

В палату зашла кошка — от этого мне стало легче, кошка рыжая и треугольная.

В сущности, все кошки треугольные, если кошка любит пожрать, то это заметно меньше, а если сама по себе кошка, то треугольность заметно проступает.

— Я посоветовался с коллегами из области, они рекомендуют вам еще пару дней полежать. Мало ли что? Все-таки реакция нетипичная, мы ни в чем не уверены. Так что не исключено — пару дней надо еще понаблюдаться.

— Пару дней?

— Да, парочку. Ну-ка…

Салахов приблизился и стал снова оттягивать мне веки и заглядывать за них. Осмотром главврач, похоже, остался удовлетворен.

— Прекрасно, прекрасно… — Салахов похлопал меня по плечу. — Знаете, Виктор, я думаю…

Треугольная кошка вопросительно мяукнула, Салахов вздрогнул и поглядел на нее с испугом.

Кошка мяукнула еще.

— Отдыхайте, я пришлю медсестру, — сказал Салахов и торопливо удалился.

Я вспомнил, что Салахов обещал отдельную палату, однако это не отдельная палата: свободные койки присутствовали и сосед имелся.

Кошка мяукнула снова и неожиданно запрыгнула на койку к соседу и как ни в чем не бывало улеглась ему на живот. Я подумал, что это, скорее всего, его кошка. Пришла из города, отыскала хозяина и улеглась на него, лечит внутренней силой.

Некоторое время я разглядывал верную кошку и ждал медсестру, но медсестра все не появлялась и не появлялась, тогда я стал смотреть в окно, там ничего не было…

На бревне возле забора сидел Федька с цинковым ведром. В ведре шевелился картофельный мешок, почему-то я подумал, что там курица. Федьку отправили отнести курицу за линию двоюродному дяде, он смастерил инкубатор и собирался разводить несушек, а Федька один за линию идти боится, к тому же с ведром не особо побегаешь.

Федька поднял мешок.

В ведре обнаружился башкастый белый кот. Не совсем белый, грязный, со свалянной в репьях шерстью, одновременно матерый и вялый. Морда хорошенько расцарапана, царапины успели затянуться, но из-под коросты выступает розовая сукровица.

Федька сказал, что это старина Чуга, ему девять лет, он слепой и блюет каждый день, надо его нарушить. А может, двенадцать ему. И если бы он не блевал — еще ничего, а так бабушка сердится, все половики в рыгалове, а еще на печку лезет со своей блевотой. Пробовали его в парк носить, чтобы травку поискал лечебную, но он такой бестолковый, что ничего не может, только мойву может жрать. Так что лучше утопить, чтоб не мучился, а бабка завтра котенка нового возьмет.

Я понял, зачем Федька пришел. Одному топить Чугу было страшно. Мне захотелось слегка Федьку проучить, сказать, что сегодня мы едем на реку жуков обирать, но подумал, что это чересчур, надо Федьке помочь. Кристину решили не звать, вряд ли она согласилась бы идти топить Чугу, надо самим управиться.

В конце Сорока лет Октября был пожарный пруд, направились сначала к нему.

Но пруд обмелел из-за жары и оказался чересчур прозрачен: если кинуть в него мешок с Чугой, все видно будет. Да и всплывет, решили к реке, там-то уж наверняка. До вторых песков километра два, пошли туда. Правда, через километр пришлось свернуть, поскольку навстречу попадалось множество купальщиков, а мы с ведром смотрелись подозрительно. Поэтому мы пошлепали напрямик через картофельники и скоро умудрились в них заблудиться.

Заблудиться в картофельниках смешно. Я видел синий сосновый бор на противоположном высоком берегу Ингиря, видел бледные радуги над водой и стрелы стрижей над радугами, а еще дальше серебристые рогатки высоковольтной ЛЭП и лес, поднимающийся к востоку; реку я не видел, но воздух был ею пропитан. Десять лет назад по Ингирю еще гнали сплав, и по берегам до сих пор догнивали топляки, мокрая древесина смешивалась с красной глиной и водой, я любил этот запах с детства, для меня так пахло лето.

Ингирь был рядом, но добраться до него не получалось — картофельные участки нарезали кое-как — вдоль, поперек, наискосок, пробираться по бороздам неудобно, а если поперек, то кусты ломаются, портить чужую картошку нельзя, поэтому мы шагали вдоль. Федька устал, я взял ведро и сам его потащил, Чуга оказался тяжелый. Добраться до реки не получалось, потому что вышли к старицам и долго пытались их обойти, но старицы заканчивались то непроходимым осотом, то вязкими торфяными протоками. Мы бродили туда-сюда, Федька предлагал перебраться через старицу по старой поваленной рябине, я собирался искать сухопутный переход. Чуга вяло шевелился в ведре, иногда поднимая над бортиком трясущуюся голову.

Федька потыкал кота пальцем и сказал, что старица — это ничего, в принципе, подходяще. Вода в старице была торфяного оттенка и наверняка теплая, тут же никакого течения, успела достаточно прогреться. Я не очень понял, а Федька объяснил: когда, например, мама котят топила, то всегда делала это в воскресенье, когда в бане оставалась теплая вода. Топить в холодной — это живодерство.

Я спросил — он что, хочет Чугу в старице утопить, Федор кивнул, сказал, что надо подумать. Я сказал, что место неудобное, Федор промолчал.

Берега у старицы были крутые и заросшие травой, так что подступиться к воде не получалось, мы шагали вдоль. Тропинка заросла разлапистым подорожником, его было необычайно много, и Федька