Мулен Руж - Пьер Ла Мюр

конторах, клубах, парикмахерских, мастерских модных домов, в фешенебельных ресторанах на Елисейских Полях и в забегаловках, где извозчики торопливо хлебали свой суп, одним глазом приглядывая за оставленными на улице повозками.

Его повторяли все газеты. Некоторые из изданий объявляли афишу творением сатаны, призывая немедленно очистить от нее улицы. Другие же возносили ее, как первую афишу, ставшую величайшим произведением искусства. Гражданские лидеры и моралисты предупреждали, что невинность парижских молодых девушек теперь под угрозой, а порядочным дамам стало и вовсе невозможно без смущения пройти по улице.

Однако нашлись художники и критики, которые встали на защиту афиши. «Высоконравственное произведение искусства… Сатира в духе Хогарта в конце этого века… Графическая эпитафия умирающей цивилизации…» Афиша «Мулен Руж» стала торжеством абсолютного таланта. Силуэт Валентина, к примеру, был выписан в манере Гольбейна. Этот мрачный скелет в цилиндре сделал бы честь даже создателю «Пляски смерти». Благодаря этой афише литография переставала восприниматься как просто инструмент для изготовления бутылочных этикеток и наклеек на сигары, будучи возведенной в ранг графического искусства. Месье де Тулуз-Лотрек сделал искусство доступным улице!

Однако больше всех в Париже столь широкому резонансу удивлялся сам Анри. Он ощущал себя человеком, который просто швыряет в овраг камешек и затем обнаруживает, что это стало началом камнепада.

– Не понимаю я этого. Просто не понимаю, из-за чего этот фурор, – признавался он Морису.

– Ну, вообще-то, согласись, афиша получилась довольно шокирующей.

– Черт побери, а какой еще, по-твоему, должна быть афиша? Я просто хотел помочь Зидлеру привлечь посетителей в «Мулен Руж», а не начинать революцию!

– Ты ешь лучше. И не надо так переживать. А твоя матушка что думает по этому поводу?

– Понятия не имею. Она ничего не говорила. Я даже не уверен, что она вообще ее видела. Зато эта чертова афиша уже начала портить мне жизнь.

– Каким образом?

– Я больше не могу работать. Не знаю, откуда люди берут мой адрес, но они приходят в студию толпами. Всем вдруг понадобились плакаты и афиши – производителям корсетов, духов, кремов. Импресарио, артисткам и еще бог знает кому.

– И что ты им отвечаешь?

– Посылаю к черту. Каждое утро мадам Лубэ приносит мне пачки приглашений от каких-то совершенно незнакомых людей.

– И что ты с ними делаешь?

– Отдаю ей их обратно для растопки плиты. А что еще прикажешь с ними делать?

– Ну, возможно, не помешало бы распечатать хотя бы несколько. Ты мог бы принять некоторые из них и ради разнообразия пообщаться с приличными людьми, а не с тем сбродом, с которым ты обычно проводишь время. Кстати, ты что, собираешься до конца дней своих жить на Монмартре?

– Конечно.

– И тебе еще не надоело каждый вечер отправляться в «Мулен Руж»? Почему бы тебе не завести себе друзей среди воспитанных, нормальных людей, вместо того чтобы продолжать общаться с горсткой местных неудачников? Я бы мог представить тебя семейству Натансон. Мадам Натансон – одна из самых красивых и образованных женщин в Париже. Она как раз приглашала нас обоих…

– Не хочу я никуда идти. Мне и в «Мулен Руж» хорошо. Там меня все знают и любят. Кстати, там в танцевальной труппе сейчас появилась новая девушка, и я хотел бы вас познакомить. Ее зовут Джейн Авриль…

На протяжении нескольких лет отношения Анри с отцом были натянутыми. По настоянию матери он изредка наносил отцу формальные визиты, во время которых оба они чувствовали себя неловко и старательно это скрывали.

И вот однажды утром, вскоре после выхода злосчастной афиши, отец вихрем ворвался в студию Анри.

– Как ты посмел! – Граф был вне себя от ярости. – Как ты посмел подписать нашим именем эту мерзкую афишку! Эх, врезал бы я тебе сейчас за это, не будь ты калекой!

Анри испуганно побледнел. Ему и раньше доводилось слышать о том, как страшен в гневе отец. Он невольно втянул голову в плечи, с опаской поглядывая на трость с золотым набалдашником, которой граф потрясал в воздухе.

Но только в следующий момент на смену страху пришли злость и возмущение против этого пижона, грозившегося избить его. Черт побери, ведь сам он тоже был Тулуз-Лотреком и не собирался терпеть подобного унижения!

Анри взглянул на отца.

– Не думаю, что от этого визита будет прок, – холодно проговорил он. Взгляд за толстыми линзами пенсне был совершенно спокоен, в нем не было страха. – Сожалею, что тебе не понравилась моя работа. Сожалею, что не могу гарцевать верхом вместе с тобой по Елисейским Полям. Я прекрасно понимаю, как тяготит тебя мое уродство, и уж можешь поверить, меня оно огорчает ничуть не меньше. Я не просил, чтобы меня рожали, и мне жаль, что я твой единственный сын, единственный наследник нашего рода. Знаю, ты не одобряешь меня, но ведь и я от тебя не в восторге. И я не боюсь тебя. Когда-то я тебя боготворил, но теперь – нет. Нам с мамой так нужна была твоя любовь, твоя поддержка и понимание. Нам было очень плохо без тебя, и ты предал нас обоих. Так что, если не возражаешь, давай не будем устраивать сцен и впредь портить друг другу жизнь. Что же до моих работ, то я буду подписывать их так, как сочту нужным, потому что это мои работы и мое имя, и даже ты не сможешь тут ничего изменить.

– Работа! – усмехнулся граф. – И это ты называешь работой? – Широким жестом он обвел развешанные на стенах холсты. – Порнография одна! Отговорка для того, чтобы напиваться и шляться по борделям и танцулькам!

– Да, я называю это работой! – с достоинство ответил Анри. – Но тебе-то откуда знать? Откуда тебе знать, что является работой, а что нет? Ты же сам никогда не работал. В нашей семье это было не принято. Еще бы, ведь работа – это слишком пошло, это удел буржуа и простолюдинов. А мы аристократы, белая кость! Мы выше всего этого. Мир обязан нас уважать, а мы никому и ничем не обязаны. Ведь мы такие благородные, в наших жилах течет голубая кровь, мы до такой степени стали рабами собственной гордости и предрассудков, что даже не замечаем собственной ненужности, а потому нам не остается ничего иного, как добивать беззащитных зверушек, гарцевать верхом на лошадях и, если повезет, доблестно умереть на каком-нибудь поле боя. Мы упиваемся славой своего имени, как будто уже сам по себе факт нашего рождения является величайшим мировым достижением.

Вот только правда жизни в том, что наш мир умер вместе с Версалем и Марией Антуанеттой, и, возможно,