Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

Экономическая концептуализация ответила на вторжение «культурцентризма» изящным, дружелюбно удушающим захватом – захватом «чужой» региональной онтологии [Bhaskar 1978]. Ну разумеется, «Культура имеет значение»! Есть культурные институты, которые оказывают прямое воздействие на экономические отношения – особенно на рынке недвижимости (раз уж именно недвижимость сегодня является одним из основных символов классового статуса). Но это как раз означает, что культура – существенная часть экономики. Невозможно разобраться в фетишизированном московском рынке жилья без анализа символических оппозиций – эти оппозиции имеют свою цену. Экономист может спросить: во что обходятся экономике города наши культурные конвенции?

Социальные антропологи атаковали «объективную экономику», вскрыв стоящую за ней работу культурных значений, обнаружив невидимую руку культуры там, где экономисты видели лишь невидимую руку рынка. «Это одна и та же рука», – улыбнулись в ответ экономисты. Культурные значения и социальные «правила игры» тоже имеют свою цену и могут быть описаны в терминах вроде «транзакционных издержек». Сегодня уже вряд ли кто-то из интервентов может с уверенностью сказать: «институты – это жесткое социальное русло текучего экономического процесса», «конвенции – это внеэкономические условия экономических отношений». Потому что теперь и институты, и конвенции – часть экономического словаря описаний. Экономический империализм нашел достойный ответ интервенциям из смежных наук. Стоит только за «экономическими фактами» проявиться фактам культуры, психики или мозга (пример последней такой интервенции – нейроэкономика [Bossaerts, Murawski 2015]), эти новые реалии добавляются в онтологический пантеон экономической науки и переописываются на ее языке.

Но вернемся от эпистемических сражений к городской архитектуре. Что дает «культурцентристская» оптика исследователям-социологам?

С этой цитаты начинает свое исследование «мест правосудия» культурсоциолог Вернер Гепхарт. Здания судов, замечает Гепхарт, сочетают в себе элементы сакральных и профанных построек. Отсюда парадокс:

Отсюда авторская постановка задачи: проследить эволюцию права как культурной формы через эволюцию архитектурных форм мест правосудия.

Так, к примеру,

Изменение законодательства приводит к изменению «самосознания юстиции», что незамедлительно находит архитектурное воплощение. По свидетельству современника, новое здание должно внушать трепет и уважение:

Гепхарт цитирует Юлиуса Познера: «Это архитектура с желанием козырнуть, архитектура, которая больше всего подходит сущности кайзера и соответствует настроению „Германия впереди всей планеты…“» Ее отличительные черты: «большие измерения, монументальные позы, большие помещения, дорогие материалы» [Posner 1979; цит. по Гепхарт 2007: 26].

Радикальная трансформация «правосознания», связанная с утверждением нацистского режима, отражается в архитектуре уголовного суда Моабит. Ее центральный элемент – запутанный лабиринт широких лестничных пролетов. Теперь важен не монументальный декор, а та перспектива, которая открывается наблюдателю внутри здания:

Судебная постройка трансформируется в пространство отправления ритуала. Даже в тех случаях, когда сами архитектурные решения относятся к предшествующей кайзеровской эпохе, новая нацистская правовая культура преобразует здание как смысловую форму.

Понятно, что автору ближе именно второе решение. (Для его обоснования Гепхарт обращается к Умберто Эко и его различению первичных и вторичных функций здания.)

Наконец, открытое в 1981 году на Люксембургской улице города Кельна судебное здание воплощает новую правовую интуицию. Согласно исходной архитектурной задаче оно должно было «…выглядеть как суд, демонстрировать достоинство и не действовать устрашающе» [там же: 31]. Однако в итоге была построена 23-этажная офисная высотка, практически лишенная символических элементов и какой бы то ни было связи с традиционной судебной архитектурой. Правовая машина разрастается, усложняется и бюрократизируется. Теперь центральный элемент судебной постройки – не зал заседаний, а бесконечный коридор однотипных кабинетов судебных клерков. Гепхарт замечает:

В приведенных выше исследованиях мы видим, как две теоретические стратегии – семиотическая и социально-антропологическя – работают в тандеме над тем, что мы назвали развеществлением здания. Однако у двух этих стратегий есть одно существенное отличие. Для Умберто Эко знаковые системы трансцендентны их конкретным архитектурным воплощениям. Значения проецируются в мир объектов, обретая зримые архитектурные очертания. Так же и у Вернера Гепхарта культурные формы (в частности, право) не существуют в мире объектов, но организуют его сообразно собственной логике. Место означаемого – над означающим. Однако когда мы вслед за Игорем Копытоффом говорим о культурных категориях, маркирующих здания как товары, мы принимаем иную метафорику. Культурные категории – не трансцендентны, а трансцендентальны. Их позиция – между субъектом и объектом.