Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко

К тому же, по мнению барона Льва Россильона, Лермонтов был фатом, чересчур много о себе думающим. Впрочем, слыша о себе подобные разговоры, Михаил Лермонтов как бы между прочим и сам заметил о бароне Россильоне: "Не то немец, не то поляк, — а пожалуй и жид".

А по поводу своего спецназа Лермонтов писал Алексею Лопухину, уже вернувшись в крепость Грозную:

"Пишу тебе из крепости Грозной, в которую мы, то есть отряд возвратился после 20-дневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, — разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то авось что-нибудь дадут; я ими только четыре дня в деле командовал и не знаю еще хорошенько, до какой степени они надежны; но так как, вероятно, мы будем еще воевать целую зиму, то я успею их раскусить. Вот тебе обо мне самое интересное.

Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал. Бог знает, что с вами сделалось; забыли что ли? или [письма] пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна, а описывать экспедиции не велят. Ты видишь, как я покорен законам. Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем. Варвара Александровна будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один и буду доканчивать свою историю твоему сыну, который сделает мне кака на колена… Сделай одолжение, пиши ко мне как можно больше. Прощай, будь здоров с чадами и домочадцами и поцелуй за меня ручку у своей сожительницы.

Твой Лермонтов".

Все-таки реальная война, как и любая другая, сделала Михаила Лермонтова из юнца, несмотря на молодой возраст, уже совсем зрелым человеком.

После этих военных вылазок поэт вернулся в Ставрополь, съездил в Пятигорск. Далее следует совсем уж загадочное путешествие в Крым, знакомство или роман с француженкой Оммер де Гелль.

Первоначально опубликованные в переводе князя Павла Петровича Вяземского записки французской писательницы, путешествующей по Кавказу, были использованы всеми биографами Лермонтова, от Павла Висковатого до Павла Щеголева, вышли в 1933 году в знаменитом издании "Academia". Потом обнаружилось, что они были дописаны, досочинены, придуманы великим мистификатором Вяземским, и все ссылки на Оммер де Гелль перечеркнули. Решили, что такой особы вообще не существовало. Наши ученые любят шарахаться из крайности в крайность. Но вот вышли недавно в Москве уже в качественном переводе с французского подлинные записки Оммер де Гелль. Там нет упоминаний о Лермонтове, но точно доказывается, что они с поэтом были на Кавказе в одно и то же время.

И что же, французская писательница не заинтересовалась нисколько нашим знаменитым уже в ту пору поэтом? И что же, всегда увлекающемуся красивыми женщинами Михаилу Лермонтову была неинтересна очаровательная француженка, к тому же писательница, увлеченная Россией? Не пора ли французским славистам как следует заняться архивом Оммер де Гелль? Уверен, какие-то следы их общения наверняка обнаружатся. Я думаю, скорее всего, на реальные записки путешественницы князь Вяземский лишь добавил своих фантазий, а может быть, устных ее рассказов? Ездила ли Оммер де Гелль в Крым с поэтом перед его последней поездкой в Петербург, неведомо никому до поры до времени. Но наверняка они были знакомы на Кавказе.

После разоблачения мистификаций Вяземского никто почти не обращается к воспоминаниям генерала Е. И. фон Майделя, всю жизнь прослужившего на Кавказе. А он независимо от Вяземского рассказывает о своих беседах с Лермонтовым: "Знаете ли барон, я прошлой осенью ездил к ней (своей французской приятельнице. — В. Б.) в Ялту… О, если бы вы знали, что это за женщина! Умна и обольстительна как фея. Я ей написал французские стихи…" Это и была супруга французского консула в Одессе, известного французского геолога Ксавье Оммера де Гелля. Звали ее Жанна Адель Эрно Оммер де Гелль. Согласно воспоминаниям барона Майделя, Оммер де Гелль говорила о Лермонтове: "Это Прометей, прикованный к скалам Кавказа… Коршуны, терзающие его грудь, не понимают, что они делают, иначе они сами себе растерзали бы груди…" Кстати, это мало чем отличается от версии мистификатора Вяземского: "Мне жаль Лермонтова… Он дурно кончит. Он не для России рожден. Его предок вышел из свободной Англии со своей дружиной при деде Петра Великого. А Лермонтов великий поэт…"

Может, в этой мистификации была заложена реальная основа? Хорошо, что сейчас этой проблемой занялась Екатерина Соснина, автор книги, посвященной малоизученным фактам биографии М. Ю. Лермонтова, "Черный алмаз". Может, докопается она и до французских архивов семьи Оммер де Гелль?

Поэт и впрямь написал в ту пору французские стихи, очевидно, посвященные Оммер де Гелль:

Независимо от того, был ли Михаил Лермонтов в Крыму поздней осенью 1840 года или нет, вернувшись в Ставрополь и поучаствовав в очередных боевых экспедициях, за что он уже был представлен командованием к Золотой сабле, также отвергнутой императором, он хлопочет уже не об отставке, а хотя бы об отпуске и получает его в самом конце 1840 года сроком на несколько месяцев. Вновь помогли хлопоты любящей бабушки.

В Санкт-Петербург он приехал в начале февраля 1841 года. Прибыл прямо к восторженным читателям романа "Герой нашего времени". Прибыл героем Кавказа, обретшим кровавый боевой опыт, возмужавшим, подготовившим к выпуску книгу своих лучших стихов. Это уже был последний и самый триумфальный приезд знаменитого русского поэта в покоренную им столицу.

Ждала его уже и первая вышедшая в самом конце 1840 года книжка лирических стихотворений. Надо нам сегодня только поражаться требовательности к себе Михаила Юрьевича. Он отобрал всего лишь 28 стихотворений из сотен им написанных. Допустим, что "Смерть Поэта" и "Демон" не пропустила бы цензура, но сколько ныне ставших классическими стихотворений им было не допущено в книжку? Всем бы русским поэтам иметь к себе такую требовательность.

Зато все вышедшие — это шедевры мировой лирики. Я не удержусь, чтобы не перечислить все стихи, отобранные поэтом в первую книгу. Это "Песня про… купца Калашникова", "Бородино", "Узник", "Молитва" ("Я, Матерь Божия…"), "Дума", "Русалка", "Ветка Палестины", "Не верь себе…", "Еврейская мелодия", "В альбом" ("Как одинокая гробница…"), "Три пальмы", "В минуту жизни трудную…" ("Молитва"), "Дары Терека", "Памяти Одоевского", "1-е января", "Казачья колыбельная песня", "Журналист, Читатель и Писатель", "Воздушный корабль", "И скучно и грустно", "Ребенку", "Отчего", "Благодарность", "Из Гёте", "Мцыри", "Когда волнуется желтеющая нива…", "Сосед", "Расстались мы, но твой портрет…", и последнее, написанное поэтом прямо в день отъезда из Петербурга в кавказскую ссылку у Карамзиных, стало величественным и печальным финалом сборника "Тучи". Книжка была составлена самим поэтом незадолго до отъезда в ссылку. О ней писали восторженно практически все газеты и журналы, от Булгарина до Белинского.