Гренадилловая шкатулка - Джанет Глисон

— Кто-нибудь еще расспрашивал вас о возможных причинах смерти Монтфорта?

— Только его сын.

— Что его интересовало?

— То же, что и вас. Душевное состояние отца и считаю ли я, что он покончил с собой.

— Он спрашивал про второго погибшего — Джона Партриджа?

— Он — нет. Уэстли пригласил меня осмотреть труп, и, кажется, лорд Фоули тоже присутствовал при этом.

— И что вы установили?

— Их интересовало мое мнение о ранах на теле. Я сказал, что ампутация была произведена грубо. От таких ран он бы не умер, если б сумел остановить кровотечение. Но, поскольку ему это не удалось, думаю, он потерял сознание от потери крови, свалился в воду и умер — либо замерз, либо утонул.

Я поежился, слушая, как равнодушно он рассуждает о судьбе Партриджа.

— Что значит «ампутация была произведена грубо»?

— Это сделал не хирург и даже не мясник. Использовали какой-то режущий предмет, а также что-то еще.

— Вы дали весьма обстоятельный анализ.

Он бросил на меня пристальный взгляд и качнул головой.

— Осмотр пальцев в шкатулке подтвердил верность моих первоначальных выводов. Кости были перерублены, а не отрезаны чисто, как это сделал бы человек, обладающий необходимой силой и нужными навыками. Их отсекли не в местах сочленений — просто отрубили. Более того, на тыльной стороне обеих ладоней остались яркие синяки, словно по ним со всей силы били каким-то тупым, но тяжелым предметом.

— Вы можете предположить, что это был за предмет? Аптекарь решительно покачал головой.

— Подумайте, господин Таунз. Может быть, хлыст?

— Вряд ли это был хлыст или любое другое известное мне орудие. Говорю вам: не знаю. Подобных ран я никогда не видел и, надеюсь, больше не увижу.

У меня по коже поползли мурашки. Я жалел, что завел разговор об увечьях Партриджа, ибо слова аптекаря вновь вызвали в воображении обезображенный труп друга — зрелище, которое я предпочел бы забыть. Я хотел уйти, изгнать из памяти ужасные картины. И такая возможность мне скоро представилась. В аптеку вошла молодая женщина с плачущим младенцем, у которого резались зубы, и я попрощался с Таунзом, принявшимся готовить снадобье для десен малыша — мазь на основе кроличьего жира и соленого отвара из заячьего мяса.

Я перешел улицу и зашагал к кофейне «Голова турка» на Тринити-стрит, куда Фоули обещал привести Уоллеса, пока Я буду беседовать с мистером Таунзом. Мы собирались задать поверенному несколько вопросов на щекотливую тему — об имуществе Монтфорта — и затем немедленно проследовать в Хорсхит. Надо ли говорить, что я всей душой рвался туда. Все то время, пока я расспрашивал Таунза, мне с трудом удавалось сохранять сосредоточенность, ибо я думал только о том, что Элис грозит опасность. Теперь мои мысли вновь обратились к ней, и я тут же начал изводить себя. Кто сейчас находится в Хорсхите? Жива ли Элис? Если Фоули прав, утверждая, что Роберт Монтфорт постоянно находился в поле его зрения в тот вечер, кто же тогда совершил убийство? Может быть, кто-то другой управлял заказанной мисс Аллен коляской, которую я видел под окном спальни мадам Тренти?

С каждой минутой страх за Элис нарастал. Ну разве мыслимо так рисковать ее жизнью? Едва мы с Фоули встретимся, я сразу скажу ему, что больше не могу задерживаться здесь, что мы должны отказаться от нашего плана и немедленно мчаться в Хорсхит. Разумеется, я попрошу его, чтобы он поехал со мной и постарался защитить меня от гнева Роберта Монтфорта, но, если он воспротивится, что ж, пусть остается с Уоллесом. Я найду, на чем добраться в Хорсхит, и в одиночку попытаюсь противостоять Роберту Монтфорту.

Но когда я ступил в темное помещение кофейни, наполненной характерным резким ароматом, я не увидел там ни Фоули, ни Уоллеса. Вокруг одного стола сидели молодые люди — возможно, студенты. Они хохотали над карикатурой в газете, высмеивавшей предвыборную кампанию. На ней был изображен в гротескном виде король: с голым задом, он восседал на горшке перед горсткой своих министров. Других посетителей не было. Я тоже взял газету и стал просматривать статьи, но смысл прочитанного не достигал моего сознания, будто это были сообщения из Московии. Я был так поглощен собственными мыслями, что слова казались мне тарабарщиной.

Теперь я знал, откуда в доме взялись пиявки, но не понимал, почему их использовали в тот вечер. Что заставило Монтфорта выскочить из столовой и сделать себе кровопускание в библиотеке? Причина могла быть одна: он обезумел от боли и забыл про указания врача. Но и такое объяснение меня не устраивало. Банка с пиявками, по всей вероятности, находилась в спальне Монтфорта на верхнем этаже, где обычно ему и делали кровопускание. Зачем нужно было подниматься наверх, нести пиявки в темную холодную библиотеку и там проводить лечебную процедуру? В конце концов, если у него опять разболелась голова, почему он не принял снотворное, как советовал Таунз, и не лег спать?

Я стал думать о другой версии. А что, если кто-то другой — убийца — облепил его пиявками? Но с какой целью? От пиявок не умирают. Зачем же ставить пиявки человеку, которого собираешься пристрелить? Чтобы изобразить стремление помочь ему? Чтобы увидеть, как сочится из него кровь за мгновение до его смерти?

Я вздохнул. В голове опять царил сумбур. Каким же глупцом я был, полагая, что дело распутается само собой, едва мы найдем объяснение всем вещественным доказательствам, обнаруженным на месте гибели Монтфорта! Показания Таунза лишь вызвали новую череду трудных вопросов. Чем большими сведениями я располагал, тем меньше понимал. Свежие факты ложились один на другой, как слои лака на поверхности стола, все глубже скрывая от меня истину.

Я вспомнил бездыханного искалеченного Партриджа в замерзшем пруду и спросил себя в сотый раз, зачем кому-то понадобилось творить такое зверство. Партридж был никто. Он ничего не знал о себе и не мог представлять угрозы для Монтфорта, что бы там ни заявляла Тренти. Монтфорт, наверно, рассмеялся, когда Партридж назвался его сыном. С этой мыслью я еще больше разуверился в себе, ко мне вернулось ощущение неполноценности. Как же далек я от понимания всего этого переплетения событий, фактов, предположений, гипотез! Для меня это такая же тарабарщина, что и писанина в газете, которую я держу перед собой. Когда Фоули появится, я скажу ему, что ошибался, утверждая, будто мы близки к разгадке. Мы далеки от нее, как и прежде. Я был глупцом, полагая иначе, обманывал и себя, и его. Я скажу ему, что больше ничего не в силах сделать, и вернусь в Лондон.

Однако, репетируя свою речь, я знал, что никогда не произнесу ее. Если я уеду, что станет с Элис? Возможно, истина неподвластна мне, но я чувствую, что угроза существует. Я по-прежнему убежден (вопреки заверениям Фоули), что коляской, которую я видел у дома мадам Тренти в день ее смерти, правил Роберт Монтфорт. У меня есть масса доказательств того, что Роберт — жестокий и опасный негодяй. Разве у меня хватит совести проявить безрассудство и бессердечие, оставив Элис на его милость?