Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Коммунизм может рассматриваться как религиозная доктрина. Учение имеет целью общее благо, а то, что практика неудачна, — учение не портит. Отличие религиозной доктрины от прекраснодушной фантазии — в нетерпимости к объективной истории. Например, Кампанелла не возражает, чтобы помимо Города Солнца существовали другие города, а коммунистическая религия настаивает на неизбежной трансформации всего мира в соответствии с учением. Важным отличием религии от фантазии является и то, что коммунизм рассматривается верующими как конечная стадия развития — дальше уже не будет ничего, только постоянное воспроизведение этого блага. То есть коммунизм является раем, по отношению к предыдущей истории это финальная фаза, история заканчивается. Любопытно, что эту посылку заимствовал либеральный капитализм, объявив фазу, наступившую после победы капитализма в холодной войне, — «концом истории» (см. Фукуяму). Пребывание в коммунизме (ср. в нирване, в благодати) есть состояние внеисторическое и оттого никем и никогда не пережитое, кроме фанатиков, впадающих в коммунистический экстаз. Коммунизм, таким образом, есть «антиистория», «постистория», учение, оперирующее исторической терминологией, но антиисторическое по смыслу. Отсюда противоречия в поведении пророков, в отношении к сектантству, и т. д.

Любопытно, что пророки и сектанты, проповедуя общее благо, являют крайнюю нетерпимость к оппонентам, отнюдь не благостную. Правда (так адепты данной секты отвечают на упреки), и Христос иногда приходил в ярость. Хотя у коммунистов ярость — состояние перманентное и злоба к отступникам доминирует, всегда можно списать ее на временное, историческое существование. Когда перейдем в состояние нирваны, злоба уйдет. «И счастье сластью огромных ягод дозреет на красных Октябрьских цветах» (Маяковский).

Вероятно, в религиозном варианте следует считать Маркса — мессией, Ленина или Грамши — пророками, Сталина, Троцкого и Мао — сектантами, и т. д. Даже если не признавать за коммунизмом столь же мощной нравственной силы, как за христианством, все же можно сравнить это учение с протестантизмом, — то есть признать, что данное учение оживило дискуссии о морали, долге, добре, актуализировало понятие веры. Можно сравнить Маркса с Лютером, и некоторые так делают. Схожую параллель проводил Рассел, который указывал на структурную связь марксизма с Ветхим Заветом (пролетариат — избранный народ, и т. д.). В данном случае, преступления, совершенные именем пророка, можно списать на исполнителей — и в кострах инквизиции пророка не винить. Церковь, она тоже много всего напортачила, а Христос ни при чем. В этой же связи, вероятно, следует рассматривать разнообразные «поновления Завета» — еврокоммунизм Сантьяго Коррильо, например.

Уязвимым пунктом религиозного коммунизма является необходимость признать Маркса мудрейшим из философов, или поставить над философией — в ранге учителя жизни, но тогда прочая философия оказывается не под контролем. «Прежние философы объясняли мир, а надо мир переделать». Данная посылка игнорирует тот факт, что объяснение уже и есть переделывание, достаточное для философа.

Этот же пункт является и самым неуязвимым. Отвергая Маркса в качестве учителя жизни, отрицая необходимость переделывания мира, надо либо признать благость этой юдоли слез (сделать так не позволяет стыд), либо ссылаться на медленный эволюционный процесс, питаемый кропотливыми усилиями. В этом случае с каждого спросится: что же сделал персонально ты, чтобы мир развивался в направлении добра? Данный вопрос носит несомненно религиозный характер, следовательно, существует в рамках учения.

Здесь, разумеется, всякий волен заявить, что следует христианству в его катакомбном неоскверненном варианте — а не коммунистической провокации. Но в этом и состоит пафос реформаторства, чтобы вернуть религии первоначальную живость.

Существует оплеванная интеллигентными людьми дисциплина — научный коммунизм. Данная дисциплина тщилась показать, что отъем у богачей частной собственности на орудия и средства производства есть объективный исторический процесс. Эта дисциплина утверждает, что приход коммунизма неизбежен, поскольку это высшая социальная формация, и ответственные люди всех времен уже заранее в нее включились, были коммунистами до возникновения коммунизма. То есть человечество постепенно делается моральнее — и это происходит строго по науке.

Как и всякая научная дисциплина, данная система аргументов со временем стала нуждаться в уточнении. Так, Маркс использовал в своих построениях гегелевскую схему развития истории, относясь к последней доверчиво — как к данным географии. Но и география допускает ошибки. Например, Гегель полагал, что Китай выпал из истории, оттуда навсегда ушел мировой дух, а Пруссия является местом, где мировой дух пришел к гармонии. Маркс использовал умозрение Гегеля не как философское рассуждение, но как научный факт: по всему выходило, что дух истории, познавший себя в Европе, должен совершить усилие и перелиться в новую ипостась — в дух коммунизма. Однако не случилось ни по Гегелю, ни по Марксу. Европа в двадцатом веке пришла в негодность, Восток, которому полагалось сидеть смирно, зашевелился, а Китай проснулся и стал могуч. Тот факт, что научный коммунизм и марксизм как историческая наука были европоцентричны — а применялись глобально, лишил данную дисциплину критериев научной. То, что научный коммунизм опирался на экономический анализ, сделанный поспешно, учению не помогло. Предполагалось, что прибавочная стоимость может конвертироваться в свободу. Однако то, что сама свобода может стать меновым эквивалентом на свободном же рынке — это не учитывалось.

Критикуя научный коммунизм, уместно вспомнить, что убедительной теории научного капитализма не существует также. Из рыночной экономики выводят социальную мораль, как правило, фальшивую. Если теория научного коммунизма подкрепляет этический императив недостоверными цифрами, то теория научного капитализма (см. Хайека) снабжает убедительные цифры весьма убогой моральной мотивацией. Капиталисту недостаточно быть самым богатым, он хочет также быть самым нравственным. До тех пор пока потребность казаться хорошим у богача существует, шансы научного коммунизма не исчерпаны.

Коммунизм можно определять от противного — отталкиваясь от того, чему коммунизм (после того, как был опубликован Манифест, и коммунизм стал учением) противостоял. Противостоял он как капитализму, так и разным формам расового угнетения: колониализму, фашизму, национализму. Например, герой Хемингуэя на вопрос «ты коммунист?» отвечает «нет, я антифашист». Это рассуждение оправдывает военный характер коммунизма — победить зло можно только оружием. Впрочем, существует не менее распространенная теория о том, что фашизм и коммунизм — являются однородным продуктом (см. историка Нольте или советского перебежчика Суворова). И там и здесь частное приносилось в жертву государству. То, что одна казарма воевала с другой казармой — в рамках данной логики закономерно: грызлись волки, определяли сильнейшего.

Коммунизмом (или некоей его модификацией) в двадцатом веке вооружаются национально-освободительные движения — от команданте Маркоса и «красных бригад» до Кастро и Чавеса, им пользуются как оружием в борьбе против колониалистов, его используют в риторике антиглобализма и антиамериканизма. Поскольку вооружаются коммунизмом, изготовленным кустарно, происходит ряд пропагандистских сбоев. Так появляются сочетания национализма и интернационализма, сапоги всмятку. Так возник идиотский термин «красно-коричневые», идеология так называемых национал- большевиков, программа сербских националистов-сепаратистов-социалистов, и т. п. Все эти движения используют коммунистическую терминологию точно дедовское ружье, найденное в чулане: оружие еще стреляет, но непонятно куда.