Белые лодьи - Владимир Афиногенов

— Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог!

Настала очередь Кузьмы. К нему подошёл кат.

И только протянул руку, чтобы взять его за локоть, как рядом стоявшая Деларам сдёрнула с плеч цветастый плат и накрыла им голову осуждённого, да так ловко, что палач не успел ей помешать.

Толпа одобрительно загудела:

— Молодец, девка!

— Ай да степнянка!

— Отхватила себе парня!

— Хорошая будет пара, хорошая!

— А ну крикнем радостно: «Слава Перуну — громовержцу и повелителю Небесного Огня!»

Крикнули. И снова прозвучало:

— Слава! Слава!

Троих остальных, которым не успели отрубить головы, помиловали, как и Кузьму.

Это тоже давний обычай славян — сохранять жизнь осуждённому, если девушка из толпы зрителей изловчится и сумеет накинуть на жертву платок, но потом помилованный должен на ней жениться, пусть она будет уродиной или красавицей.

Теперь можно объяснить, почему, подговорив Деларам на сей поступок, князь Дир пожалел на мгновение об этом… Он любил её и знал, что она будет женой его дружинника. «Ну и что с того? — напрашивается вопрос. — Будет она числиться в жёнах его подданного понарошку, и только!» Ан нет! У славян и на сей счёт существовал жёсткий закон — не трогать чужих жён, если даже имеешь над ними и их мужьями полную власть. Это уже потом, в поздние времена, развращённые крепостники выдумали «право первой ночи»… Тогда же подобные прелюбодеяния карались страшной смертью: нарушившего закон вместе с женщиной, пусть даже отдавшейся по любви, а были и такие, живыми закапывали в землю.

Кузьма тут же, при всех, низко поклонился Деларам, а потом князю Диру. Только сейчас он разгадал тайну его хитрой блуждающей улыбки. Значит, это он подговорил дочь печенежского боила спасти ему жизнь, пожертвовав своею любовью… Значит, очень дорог ему дружинник.

— Благодарю тебя, княже! — сказал Кузьма. — Придёт время, и я докажу ещё не раз свою верность.

— Я знаю об этом, — ответил Дир.

Стоявший рядом с ним Еруслан поздравил молодца с возвращением к жизни, хотя и ревновал его к Диру.

А у Лагира слезы умиления выступили на глазах, когда он увидел, чем закончилась казнь. Всё-таки четверо живых из десяти — тоже неплохо…

И тут он увидел Вышату, тоже довольно улыбающегося. К нему протиснулись трое — крепкий ещё старик, парень и мальчишка лет тринадцати, поговорили о чём-то, а потом боил — управляющий всеми вымолами Киева и на Почайне — подозвал алана. Когда тот подошёл, он сказал ему:

— Вот знакомься… Дед Светлан, его сын Никита и внук Марко. Марко возьмёшь ты, пусть учится кисть держать. Авось, как и у тебя, получится… А Светлана и Никиту я к себе беру, корабельщиками.

* * *

В жертвенных кострах горели тела казнённых, и Кузьма расширенными глазами смотрел на вздымающийся к небу огонь, испытывая некоторое оцепенение. Деларам, стоящая рядом, держала своего суженого за руку и молчала, видимо догадываясь, что творится сейчас в душе его, избежавшего подобной участи.

Потом, будто очнувшись, Кузьма прижал к груди печенежскую деву и, подняв на руки, понёс к теремному двору, куда удалились уже со своими жёнами и детьми князья киевские.

Солнце совсем скрылось за низинный берег Днепра, лишь грязно-серые облака с багровыми понизу полосами тихо застыли над земными далями, словно вобрали в себя их вечный покой и святую мудрость.

Провели на убой и двух волов. Жрец Чернодлав, облачённый в белые одежды, собственноручно забил животных (кровь густо забрызгала его длинную рубаху) и указал жезлом на тот огонь, на котором они должны быть сожжены. Затем снял с себя рубаху и тоже бросил в костёр. Она сгорала в пламени, а отблески падали на голую волосатую грудь колдованца и его жилистую шею.

У одного скомороха он попросил бубен и начал колотить в него, медленно заходясь в танце. Мамун с любопытством наблюдал за древлянским жрецом и находил в его действиях то, что не вписывалось в общие правила священнодействия, принятые на киевском капище. Он, Мамун, никогда не стал бы сам умерщвлять жертвенных животных, даже петухов резали специально выделенные для этого люди, и этот непонятный танец с бубном… «Да, наверное, так положено у них, в лесах… — подумал Мамун. — Поглядим, что дальше будет…»

А тут и скурры поддержали Чернодлава — и пошла потеха: тоже скинули свои шутовские наряды и, оставшись по пояс голыми, стали орать и делать телами непристойные движения, а какой-то выхватил из костра горящую головешку и начал тыкать ею в морды смердов и ремесленников. Хохотал при этом и кричал неистово:

На праздник пришли… живоглоты… Вот вам праздник! Огнём подавитесь!

Люди шарахались от полоумного скомороха, но потом его изловили и сильно отдубасили.

Тут и древлянский жрец перестал стучать в бубен и кривляться, сел, поджав под себя ноги, и застыл, словно изваяние.

Темнота опустилась на Киев, и народ начал расходиться по домам. Ушли и скоморохи, забрав с собою окровавленного товарища.

Грозный Перун после столь обильного жертвоприношения подобрел: уже не блестели жадным огнём его жемчужные глаза и золотые усы не дёргались в свете костров; на его голую серебряную макушку луна размером в четверть проливала бледные лучи свои, и застывший идол походил сейчас обликом на статую Будды, которую приходилось видеть киевским рузариям и Чернодлаву, тоже посетившему с купеческим караваном восточные страны. От местных мудрецов он услышал много интересного, но и сам знал от диких шаманов то, чего не ведали славянские кумирне-служители.

Мамун снова о большим интересом уставился на застывшую, словно орёл на круче, фигуру Чернодлава и ждал, что скажет или что сделает далее этот странный колдованц, похожий скорее на печенега или угра, нежели на руса.

Жрец Перуна был по натуре человеком доверчивым, но высокая служба на капище главного языческого бога сделала его гордым; он занёсся круто и поэтому обижался на киевских архонтов, особенно на Дира, которые, как казалось Мамуну, не оказывали ему подобающего внимания. Хитрый Чернодлав, проведя с ним несколько дней и ночей, понял это. А древлянскому жрецу сразу не пришёлся по сердцу Аскольд, мудрый и дальновидный политик; а известно, что два катящихся камня, столкнувшись, отскакивают друг от друга, высекая искры… Другое дело Ратибор. Тот тоже сильный муж, но что-то такое таилось в душе старейшины древлян, что иногда делало его покладистым… Вот почему Чернодлаву до сих пор удавалось с ним ладить, хотя ненавидел его смертельно за недоверие и насмешки.

А Мамун и внешность-то имел подходящую для своего характера — полный, с лицом бабьим и рыхлым. И он вздрогнул, когда вдруг из уст Чернодлава вырвались непонятные слова, которые произнёс древлянин, не поднимая головы и не открывая глаз:

— Возбуждённые, поднимаемся на ветрах, как на конях, а вы, смертные, можете видеть лишь наши тела. Это мы, вкушающие небо, реющие в нём, как птицы, мы, великие, в лунные четверти посещаем превосходную гору…