Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

— Ты действительно хочешь знать, что я думаю? Предупреждаю, ты меня возненавидишь…

— Да нет, лучше не надо… Оставь свое мнение при себе.

— Думаешь, дальше будет лучше?

— Ты скажешь мне об этом однажды.

— Обещаю. Но лучше как можно позже…

Он помрачнел, выпрямился, попробовал принять независимый вид — вид человека, которому все равно, отказался от этой мысли и внезапно бросил:

— О’кей, я помогу тебе, открою запасники и облегчу тебе задачу, но только ты об этом никому не скажешь… Некрасиво получится, если сотрудники «Либерти» узнают, что половина их гардероба сфотографирована для витрин «Харродса»…

Гортензия бросилась ему на шею, расцеловала дружески и нежно, прошептала на ухо: «Я люблю тебя, знаешь, люблю по-своему, и поскольку в любом случае я никого не люблю, будь счастлив, что ты единственный…» Он отбрыкивался, старался оттолкнуть ее, но она обняла его, положила голову ему на плечо, и в конце концов он покорился и одной рукой ее обнял.

— Я правда такой уж слабак? — вновь принялся он за свое.

— Ты немножко неловкий… Немножко скучный… Можно подумать, что ты трахаешься, держа в руке учебник по технике секса: «Делай раз, я касаюсь правой груди, делай два, я касаюсь левой груди, делай три, я пощипываю, я глажу, потом я…»

— Достаточно, я, кажется, понял. Но ты ведь можешь мне сказать, что на самом деле нужно делать?

— Теоретические уроки, не переходя к делу?

Он кивнул.

— Ладно. Ну тогда урок номер один, очень важный: клитор…

Он густо покраснел.

— Не сейчас. И не здесь. Как-нибудь вечером, когда мы оба немножко выпьем или будем падать от усталости после работы… И у нас будет переменка…

— Знаешь что, Николас, я тебя просто обожаю!

Она заказала еще два бокала розового шампанского и вздохнула про себя: «Боже! Я разорена. Придется не есть целую неделю. Или пойти в супермаркет «Теско» с автоматическими кассами, где кассирши за тобой не следят. Купить рыбу и пробить картошку. Точно так же с фруктами, овощами, крупами и яйцами: везде пробивать картошку! Крибле-крабле-бумс, начнется дикая пляска этикеток!»

Они разработали план. План грандиозного сражения. Нужно ведь, чтобы все было готово в срок. Нужно найти фотографа и моделей, которые согласятся работать бесплатно. Нужно перевезти декорации, одежду, фотографии и еду… «Их нужно хотя бы кормить, всех этих людей, которые согласятся работать на тебя бесплатно», — заметил Николас. Они сократили все лишние расходы, и Николас пришел к той же цифре, что и Гортензия: шесть тысяч фунтов. Не хватало всего-то трех.

— Видишь, — расстроенно прошептала Гортензия, — я была права…

— Ничем не могу тебе помочь, у меня нет ни богатых родителей, ни дядюшки-миллионера…

— Закажем еще по одной? Была не была…

И они заказали еще по бокалу розового шампанского.

— Весьма достойное шампанское, — с досадой заметила Гортензия.

— А вот скажи, пожалуйста, — со значением начал Николас, просматривая несокращаемый список необходимых расходов, — нет ли у тебя самой богатого дядюшки, который живет в Лондоне? Ну, помнишь, этот муж тети, которая… это самое… в лесу…

Гортензия рухнула на стол.

— Филипп! Ну конечно! Какая я дура!. Совершенно о нем позабыла!

— Вот так-то. Тебе осталось просто ему позвонить…

На следующий день она так и сделала. Они назначили встречу в «Уолсли», Пиккадилли-стрит, 160, чтобы вместе пообедать.

Филипп уже был на месте, когда она вошла в лондонский ресторан, в котором было принято обедать у состоятельных людей. Он ждал ее за столиком, уткнувшись в газету. Она вгляделась в него издали: какой красивый мужчина! Очень хорошо одет. Темно-зеленая твидовая куртка в тонкую голубую полоску, рубашка «Лакост» бутылочно-зеленого цвета с длинным рукавом, вельветовые серо-бежевые брюки, красивые строгие часы… Она почувствовала гордость, что у нее такой дядя.

За столом она не сразу перешла к делу. Сперва справилась об Александре, о его успехах в школе, друзьях и увлечениях. Как поживает ее братик? Нравится ли ему во французском лицее? Хорошие ли учителя? Спрашивает ли он про маму? Грустит? Судьба Александра мало интересовала Гортензию, но она надеялась растрогать дядю и подготовить почву для своей просьбы. Родители обожают, когда с ними говорят об их чадах. Надуваются, топорщат перышки. Все убеждены, что снесли лучшее в мире яйцо, и любят, когда посторонние это подтверждают. И понеслось, бла-бла-бла, трали-вали семь пружин, сладкие речи о том, что хоть она и редко видит своего двоюродного брата, она так его любит, так любит, и какой он красивый, умный, совсем не такой, как другие дети, гораздо взрослее. Филипп молча ее слушал. Она гадала про себя, хороший ли это знак. Они прочли меню, заказали дежурное блюдо, roast landaise chicken with lyonnaise potatoes. Филипп спросил, хочет ли она бокал вина и чем он может ей помочь, потому что знал наверняка, что она позвонила ему не затем, чтобы говорить об Александре, который ее меньше всего интересует.

Гортензия решила не замечать намека на свою бессердечность. Сейчас не время отвлекаться на такую ерунду. Она рассказала, как ее выбрали из тысячи кандидатур, чтобы украсить две витрины магазина «Харродс», как она нашла идею и…

— И тут мне показалось, что ничего не получится. Все так сложно, так дорого! У меня полно идей, но я вечно наталкиваюсь на проблемы с финансами. Что самое неприятное в историях с деньгами — в некоторый момент все становится невыносимо трудным. Идея кажется великолепной, а потом составляешь бюджет, и оказывается, что она весит тонны. Например, чтобы перевезти декорации и прочее, мне понадобится машина. Да что я говорю — машина! Грузовичок… И еще нужно кормить всю эту компанию. Я попрошу у своего квартировладельца, который держит индийский ресторан, чтобы он готовил на день целый котел курицы с карри по сниженной цене, а за это я помогу ему с кредитом в магазине. Но… Столько всякой организационной работы, просто ужас…

— Сколько тебе не хватает? — спросил Филипп.

— Три тысячи фунтов, — бросила Гортензия. — А если бы четыре, это было бы вообще замечательно!

Он, улыбаясь, посмотрел на нее. Вот, право же, забавный зверек, отважный, нахальный, красивый… Она знает, что красива, но ей на это наплевать. Она пользуется красотой как инструментом. Не девочка, а бульдозер, который сносит все преграды на своем пути. Слабое место красивых женщин в том, что они знают о своей красоте. Это знание порой делает их глупыми и пошлыми. Нежатся в своей красоте, как в шезлонге. Ирис нежилась всю жизнь. И вот до чего дошло. Гортензия не нежится. На ее лице можно прочесть решимость и уверенность. Она идет вперед без колебаний. А ведь эти неуловимые драгоценные колебания и придают красоте пленительную зыбкость…

Гортензия нервничала, ожидая ответа. Она терпеть не могла просить о чем-то, роль просителя была ей органически противна. «Как унизительно ждать решения! Он смотрит на меня, словно взвешивает! Сейчас начнет морали читать, как мать. Труд, заслуги, стойкость, душевные качества. Наизусть знаю всю эту хрень. Неудивительно, что они с матерью спелись. Как у них, кстати? Все еще встречаются или предаются самобичеванию и хором проповедуют воздержание в память об Ирис? С них станется, они способны такую тухлятину развести. Корнелевский «Сид» в цвете на широком экране. Долг, честь и совесть. Любовь у стариков — все-таки противная штука. Барахтаются в липкой гадости сантиментов. Хочется просто уйти не попрощавшись, пусть сам обедает. С какого перепугу я вообще решила к нему обратиться? Что говорил Сальватор Дали об элегантности? «Элегантная женщина, во-первых, вас презирает и, во-вторых, чисто выбривает подмышки». А я валяюсь у него в ногах, и у меня под мышками словно кусты выросли! Если он не откроет рот через две с половиной секунды, я встану и скажу, что это ошибка, ужасная ошибка, что я очень сожалею и больше никогда, никогда…»