Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР, 1941–1945 - Джеральд Рейтлингер

Германии на враждебной земле. Кубе позабыл о своем пожизненном оголтелом антисемитизме, который оформился у Кубе давным-давно, в 1909 г., когда он основал радикальное студенческое братство в Берлине. Окруженный в разрушенном войной Минске почти немыслимыми зверствами, со своими слабыми попытками примирения, разрушаемыми возмущением угнетенного населения Белоруссии, Кубе нашел островок цивилизации в обезлюдевшем и обреченном гетто для евреев из Германии.

Симпатии Кубе, хоть и делали его известным, в конечном счете для евреев не имели значения. Последние из них покинули Минск в сентябре 1943 г. — за день или два до покушения на самого Кубе — в газовых фургонах (т. е. в «газвагенах» («душегубках»), в закрытый кузов-фургон которых подавались выхлопные газы. — Ред.). Как генеральный комиссар Белоруссии, Кубе тем не менее был одним из высокопоставленных чиновников на оккупированной советской территории, гражданских или военных, который на протяжении какого-то времени препятствовал убийствам на расовой почве. Жалкий и бесплодный, жирный и похотливый, этот немолодой человек многие месяцы делал то, что не осмелился сделать ни один из членов столь превозносимой оппозиции Гитлеру.

До самого конца войны остполитики тешили себя иллюзиями, что антисемитизм все еще представляет собой приманку для русских оппозиционных движений против Сталина. Прибалтийское немецкое происхождение, долгая партийная идеологическая работа и связь с эмигрантскими кругами царских времен — все это поддерживало жизнь в таких иллюзиях даже в 1944 г., когда генералу Власову было разрешено иметь собственный национальный комитет и национальную армию. Сам Власов, похоже, старался не загромождать свои выступления антисемитскими сантиментами, но для большинства русских генералов-коллаборационистов они были вполне естественными, потому как во власовских бюллетенях новостей на русском языке их было в изобилии.

Кроме того, к власовской идее некоторых из самых неутомимых массовых палачей евреев тянуло как магнитом. Среди них были Кальтенбрунер, Олендорф и Радецкий (еще один выходец из Австрии со старинной славянской фамилией. — Ред.), и даже руководитель «Программы Рейнгардта» Одило Глобочник — человек с двумя миллионами убитых на совести (1904–1945, австриец, фамилия словенского происхождения, группенфюрер (генерал-лейтенант) СС, уполномоченный рейхсфюрера СС (Гиммлера) по созданию системы концлагерей на территории оккупированной Польши.

Покончил с собой. — Ред.). Многие члены эйнзацгрупп и зондеркоманд по истреблению евреев прятались в рядах так называемой «освободительной армии». Почти каждый образованный советский пленный, способный без запинки прочесть национал-социалистические антисемитские пропагандистские материалы, мог рассчитывать на работу в растущей армии таких «политработников». Верховному командованию пришлось сожалеть об этой безответственной деятельности, когда этим пропагандистам было дозволено высказывать свои мысли на своем родном языке перед русскими частями, служившими на Западе. Путь к сердцам немцев был слишком легким. Власов сам говорил Вильфриду фон Овену в марте 1945 г., что Сталин инструктировал советских агентов перед переходом германской линии фронта следующими памятными словами: «Всегда говори Jawohl и открыто проклинай евреев».

Глава 8

Восточные рабочие

Организация Заукеля и ее руководитель

Тесно связанной с некоторыми особенностями партизанской войны была обширная вербовочная организация, выкачивавшая людские рабочие ресурсы из оккупированных территорий Советского Союза. Через материалы совещаний и постановлений, постоянных импровизаций перед лицом растущей угрозы поражения мелькает расплывчатая фигура комиссара по рабочей силе в управлении четырехлетнего плана (1942–1945. — Ред.) Фрица Заукеля. Как и у столь многих нацистских функционеров военного времени, роль Заукеля была двойственной и запутанной. Почти каждый считал его ответственным за рост партизанского движения, и тем не менее Заукель часто пытался снизить масштабы репрессий в надежде на использование местного населения в качестве источника рабочей силы.

Огромный спрос Заукеля на людей, который в основном пал на Украину как житницу продовольствия, поставил его в конфликт с «аграрными лидерами» экономического штаба «Восток», занятыми обеспечением огромных поставок зерна, которые Гитлер не переставал требовать. Поэтому в то время как в целом история германского правления на оккупированных советских территориях — это история конфликта между ярыми сторонниками Гитлера и либеральными группами ост-политиков, то история «восточных рабочих» Заукеля — это история конфликта между самими сторонниками Гитлера.

Нелегко выбрать курс между существующими черной и белой версиями одной и той же истории. Для советских и польских рабочих трудовая повинность и депортация в рейх означали некую форму рабства с концентрационными лагерями, маячившими на горизонте. Эти обстоятельства облегчались лишь тем, что условия жизни и труда в Германии были иногда не хуже, чем в их собственных разрушенных домах. И все же германскому гражданскому населению эта форма труда казалась некоей привилегией. Немцам советовали верить, что они оказывают благодеяние бедным варварам, предоставляя им немецкий рацион и одежду и обучая их немецкому образу жизни. Нацистская позиция была схожа с той, что занимали ранние викторианские правящие классы по отношению к вопросам облегчения бремени бедности, длинного рабочего дня, к умытым лицам и нудной, неудовлетворительной пище, которые рассматривались как целебные блага сами по себе. Некоторые из докладов об условиях жизни остарбайтеров и попытки улучшить их читаются как какой-нибудь социологический роман Чарлза Рида или Чарлза Кингсли.

Так что же стояло за этим невероятным анахронизмом? На Нюрнбергском процессе Геринг, Шпеер и Заукель, которые по справедливости несли основное бремя обвинений в организации рабского труда, оправдывались, что были вынуждены пойти на это по необходимости. Требования тотальной войны были неистощимы. Даже миллионов иностранных рабочих в Германии никогда не было достаточно. Перед вторжением в Советский Союз их уже было три с половиной миллиона, и два миллиона из них были гражданскими лицами. Как только пришло осознание, что кампания против Советского Союза — вовсе не блицкриг, что она поглотит больше человеческих жизней и материальных ценностей, чем какая-либо другая война в истории мира, трудовая повинность советского населения стала, как утверждали немцы, неизбежной. Тем не менее это уверение в неизбежности было сверхупрощением. В той пропорции, с какой немецкая оккупация снижала уровень жизни, находилось немалое количество жителей оккупированных стран, готовых согласиться на работу в Германии. Так, например, работа в Германии была более привлекательной для французов и итальянцев, чем для датчан или бельгийцев. Для русских такая занятость действительно могла бы быть весьма привлекательной. При огромном количестве насильно угнанных рабочих из Советского Союза многих из них можно было получить и добровольно. И ценность добровольного труда была бы выше просто потому, что он добровольный. Ведь это же факт, что германская военная экономика, находившаяся в зависимости от трудовой повинности, давала более низкую производительность на одного работника, чем военная экономика Британии. Несмотря на трудовую повинность, британский рабочий существенно увеличил свой заработок в условиях войны. Хотя в теории существовали ограничения на переговоры о заработной плате, а