Смерть от воды - Торкиль Дамхауг

Роар считал свои аргументы убедительными.

— Когда Бергер понял, что происходит, он не собирался просто отправиться в полицию, он хотел разоблачить убийцу прямо перед камерой.

Викен произнес:

— Если там зарыто что-то еще, придется попросить помощи у Вильяма Вогт-Нильсена.

Машины группы захвата остановились с двух сторон от дома. Роар свернул на тротуар чуть поодаль, на узкой улице. Они видели, как у дома люди в форме разбиваются на группы и окружают здание. Часы на приборной доске показывали двадцать три шестнадцать. Через минуту Викен принял в наушник донесение.

— Они входят, — отрапортовал он.

Две фигуры в форме поднялись на крыльцо и скрылись в доме.

— Дверь была открыта, — констатировал Викен.

«Вот, значит, арест», — подумал Роар. Вполне может быть, инспектор захочет, чтобы Хорват присутствовал на допросе. Про Викена говорили, что он очень лихо вытаскивает признания.

На часах было двадцать три тридцать две, когда дверь в доме широко распахнулась.

— Закончили, — сказал Викен и шагнул из машины в сугроб.

— Взяли? — спросил Роар, догнав его.

Инспектор приложил руку к наушнику, прислушался:

— Никого нет. Позвони еще раз отцу. Узнай, не предупредил ли он все-таки сына.

Когда Роар зашел в коридор, Викен спускался по лестнице.

— По всему дому свет. Компьютер включен и кофеварка. И дверь, как ты слышал, была не заперта. Что сказал отец?

— Клянется, что не связывался с Вильямом.

Инспектор зашел в гостиную, потрогал дверь в сад:

— Заперта изнутри. Если верить отцу, то Вогт-Нильсен отбыл по небольшому срочному делу. Сомнительно, чтобы кто-то другой мог его предупредить. — Он стоял и смотрел на садик. — Этот сарай с инструментами надо обыскать прямо сегодня.

— Вряд ли он там что-то спрятал, — встрял Роар, — он не дурак.

Викен слегка наклонил голову:

— Я хочу знать, каких инструментов мы там не найдем. Если хозяева дома расскажут нам, чего не хватает. Например, кувалды.

Даже угли погасли в камине. «Маленький дух исчез навсегда», — подумала Лисс. Может, даже произнесла, тихо, сама себе. Она подняла пустую кружку, в которую процеживала вино. И водки тоже не было. Даже бутылка с яичным ликером опустела. Ей не хотелось больше пить. Хотелось исчезнуть, потому что она еще не устала… За окном ничего не видно, но ветер усилился, она слышала его в трубе, он принялся что-то ей сердито внушать, и она чувствовала, что снег все падает. Снова эта мысль, что снег никогда не перестанет, покроет всю дачу. Что ее не найдут, пока не раскопают весь дом. Или только весной, когда снег растает. А она все так и будет сидеть в этом кресле перед камином, в той же позе. Сердце заледенеет, все токи в теле прекратятся, мысли замрут на полуслове.

Она опять достала блокнот.

Ты была нужна Вильяму, Майлин. Ты хотела, чтобы ему снова стало хорошо. Поэтому ты была с ним. Ты перешла границу. Не надо было. Но ты сделала это, чтобы ему помочь.

Вильяму, кажется, стало легче от ее звонка.

Он рад, что я знаю, что случилось с Курткой. У Вильяма была ты, Майлин. У Йоханнеса Вильяма. Теперь у него нет никого. Могу я кому-нибудь помочь? Я убила человека, как мне сделать кому-нибудь хорошо?

Вдруг она встала, сняла с полки альбом со старыми фотографиями, пролистала до портрета бабушки. Ее звали Элисабет. Глаза на черно-белой фотографии были более выразительными, чем у нее самой. Бабушке тогда было между сорока и пятьюдесятью. В два раза дальше Лисс зашла она в эту невозможную жизнь.

Элисабет быстро сгорела. Пыталась вырваться. Но так и не смогла. Элисабет превратилась в Лисс. Кто-то должен нести черноту дальше, Майлин. Ты всегда распространяла вокруг себя свет. Я — тьму. Все, чего я касаюсь, замерзает.

Она захотела в туалет, неуверенно сунула ноги в сапоги, накинула куртку. Фонарика не взяла. Знала все здесь на ощупь. Ветер ударил ей в лицо, когда она завернула за угол. Крошечные ледяные иголки кололи глаза, отчего она не могла их открыть. Они таяли и стекали по щекам. Она что-то услышала. Прислушалась. Будто ветер подхватил ее шаги и теперь отбросил звук обратно. Она прошла по глубокому снегу, открыла дверь, пробралась к сиденью, подняла крышку, уселась на холодный стульчак. Мокрый порыв ветра пронесся через туалет.

Потом она снова стояла снаружи и прислушивалась. Ветер и этот звук, который точно не ветер, который приближается. «Это не мои шаги по снегу, — подумала она. — Шаги приближаются сзади». Две руки обхватили ее. И она будто бы их ждала. Тем не менее попыталась вырваться. Одна рука ее ударила. Боль побежала по шее вниз. Словно от укуса змеи. Горело и отдавало теплом в плечо и внутрь груди.

— Стой тихо, — прошептал он ей в ухо. — Стой тихо, и все будет хорошо.

Она лежала на спине на диване. Смотрела, как снег залетает в комнату. Она не мерзла. Снежное одеяло было теплое и укутывало ее.

Он стоял посреди комнаты, спиной к ней, подбросил дров, чтобы камин разгорелся. Не двигая тяжелой головой, она следила глазами за его контурами. От талии до темных волос, свисавших мокрыми прядями.

Она смогла открыть рот, постаралась сделать так, чтобы губы издавали звуки, которые могут превратиться в слова:

— Что… ты со мной сделал?

Эхо ее слов вернулось с раскатом. Он не обернулся.

— Укол. Он тебе поможет. Тебе будет хорошо.

«Вильям, — попыталась она сказать, — Йоханнес Вильям, Йо. Нам будет хорошо. Вместе».

Она открыла глаза, насколько смогла. Начала мерзнуть. В комнате темно. Только угли в камине. Не видела его, но знала: он там. Слышала его дыхание.

Руки были во что-то всунуты. Сцеплены вместе. Она лежала в углу дивана, голая. Рот, кажется, опух.

— Вильям.

Она услышала какой-то звук у стола. Он сидел там. Все еще в куртке, как она заметила, капюшон надвинут на голову.

— Я мерзну, — выдавила она.

— Лучше мерзнуть. Тогда будет не так больно. Холод — как наркоз. — В его голосе появились новые интонации. Не совсем новые, но раньше они были еле заметны.

— Зачем ты всадил этот укол?

Он обернулся к ней:

— Мне больше нравится, когда мы разговариваем так. Тихо и спокойно. — Он что-то бросил на каминную полку. — Я вижу по списку звонков, что ты, кроме меня, никому не звонила вечером. У нас много времени.

— Можешь снять наручники?

Он прищелкнул языком.

— Теперь будет так, — сказал он, как ей показалось, с огорчением. — Привыкнешь. Как Майлин.