Айвенго - Вальтер Скотт

— Добрый иомен, — сказал Седрик, — сердце моё подавлено печалью. Нет более благородного Ательстана Конингсбургского, последнего отпрыска блаженного Эдуарда Исповедника. С ним погибли такие надежды, которым никогда более не сбыться. Его кровь погасила такую искру, которую больше не раздуть человеческим дыханием. Мои слуги, за исключением немногих, состоящих теперь при мне, только и ждут моего возвращения, чтобы перевезти его благородные останки к месту последнего успокоения. Леди Ровена пожелала воротиться в Ротервуд, и необходимо проводить её под охраной сильного отряда вооружённых слуг. Так что мне бы следовало ещё раньше отбыть из этих мест. Но я ждал не добычи — нет, клянусь богом и святым Витольдом, ни я, ни кто-либо из моих людей не притронется к ней! Я ждал только возможности принести мою благодарность тебе и твоим храбрым товарищам за сохранение нашей жизни и чести.

— Как же так, — сказал Локсли, — мы сделали самое большее только половину дела. Если тебе самому ничего не нужно, то возьми хоть что-нибудь для твоих соседей и сторонников.

— Я достаточно богат, чтобы наградить их из своей казны, — отвечал Седрик.

— А иные, — сказал Вамба, — были настолько умны, что сами себя наградили. Не с пустыми руками ушли. Не все ведь ходят в дурацких колпаках.

— И хорошо сделали, — сказал Локсли. — Наши уставы обязательны только для нас самих.

— А ты, мой бедняга, — сказал Седрик, обернувшись и обняв своего шута, — как мне наградить тебя, не побоявшегося предать своё тело оковам и смерти ради моего спасения? Все меня покинули, один бедный шут остался мне верен.

Когда суровый тан произносил эти слова, в глазах у него стояли слёзы — такого проявления чувства не могла вызвать даже смерть Ательстана; в беззаветной преданности шута было нечто такое, что взволновало Седрика гораздо глубже, чем печаль по убитому.

— Что же это такое? — сказал шут, вырываясь из объятий своего хозяина. — Ты платишь за мои услуги солёной водой? Этак и шуту придётся плакать за компанию. А как же он станет шутить? Слушай-ка, дядюшка, если, в самом деле, хочешь доставить мне удовольствие, прости, пожалуйста, моего приятеля Гурта за то, что он украл одну недельку службы у тебя и отдал её твоему сыну.

— Простить его! — воскликнул Седрик. — Не только прощаю, но и награжу его. Гурт, становись на колени!

Свинопас мгновенно повиновался.

— Ты больше не раб и не невольник, — промолвил Седрик, дотронувшись до него жезлом, — отныне ты свободный человек и волен проживать в городах и вне городов, в лесах и в чистом поле. Дарую тебе участок земли в моём Уолбругемском владении, прими его от меня и моей семьи в пользу твою и твоей семьи отныне и навсегда, и пусть бог покарает всякого, кто будет тому противиться.

Уже не раб, а свободный человек и землевладелец, Гурт вскочил на ноги и дважды высоко подпрыгнул.

— Кузнеца бы мне, пилу! — воскликнул он. — Долой этот ошейник с вольного человека! Благородный господин мой, от вашего дара я стал в два раза сильней и драться за вас буду в два раза лучше! Свободная душа в моей груди! Совсем другим человеком стал и для себя и для всех! Что, Фанге, — продолжал он, обращаясь к верному псу, который, увидев восторг своего хозяина, принялся в знак сочувствия скакать около него, — узнаешь ли ты своего хозяина?

— Как же, — сказал Вамба, — мы с Фангсом всё ещё признаём тебя, Гурт, даром что сами не избавились от ошейника; лишь бы ты нас не забывал теперь, да и сам не слишком бы забывался.

— Скорее я себя самого забуду, чем тебя, мой друг и товарищ, — сказал Гурт, — а если бы свобода тебе подходила, Вамба, хозяин, наверно, дал бы волю и тебе.

— Нет, братец Гурт, — сказал Вамба, — не подумай, что я тебе завидую: раб-то сидит себе у тёплой печки, а вольный человек сражается. Сам знаешь, что говорил Олдхелм из Момсбери: дураку за обедом лучше, чем умному в драке.

Послышался стук копыт, и появилась леди Ровена в сопровождении нескольких всадников и большого отряда пеших слуг. Они весело потрясали своими пиками и стучали алебардами, радуясь её освобождению. Сама она, в богатом одеянии, верхом на гнедом коне, вновь обрела свою прежнюю величавую осанку. Только необычайная бледность её напоминала о перенесённых страданиях. Её прелестное лицо было грустно, но в глазах светились вновь пробудившиеся надежды на будущее и признательность за избавление от минувших зол. Она знала, что Айвенго жив, и знала, что Ательстан умер. Первое наполняло её сердце искренним восторгом, и она чувствовала невольное (и довольно простительное) облегчение от сознания, что теперь кончились её недоразумения с Седриком в том вопросе, в котором её желания расходились с замыслами её опекуна.

Когда Ровена приблизилась к месту, где сидел Локсли, храбрый иомен и все его сподвижники встали и пошли ей навстречу. Щёки её окрасились румянцем, она приветствовала их жестом руки и, наклонившись так низко, что её великолепные распущенные косы на минуту коснулись гривы коня, в немногих, но достойных словах выразила самому Локсли и его товарищам свою признательность за всё, чем она была им обязана.

— Да благословит вас бог! — сказала она в заключение. — Молю бога и его пречистую матерь наградить вас, храбрые мужи, за то, что вы с опасностью для своей жизни заступились за угнетённых. Кто из вас будет голоден, помните, что у Ровены есть чем накормить вас, для жаждущих у неё довольно вина и пива. А если бы норманны вытеснили вас из здешних мест, знайте, что у Ровены есть свои лесные угодья, где её спасители могут бродить сколько им вздумается, и ни один сторож не посмеет спрашивать, чья стрела поразила оленя.

— Благодарю, благородная леди, — отвечал Локсли, — благодарю за себя и за товарищей. Но ваше спасение само является для нас наградой. Скитаясь по зелёным лесам, мы совершаем немало прегрешений, так пусть же избавление леди Ровены зачтётся нам во искупление грехов.

Ровена ещё раз низко поклонилась и повернула коня, но не отъехала, дожидаясь, пока Седрик прощался с Локсли и его сподвижниками. Но тут совершенно неожиданно она очутилась лицом к лицу с пленным де Браси. Он стоял под деревом в глубоком раздумье, скрестив руки на груди, и Ровена надеялась, что он её не заметит. Но он поднял голову, и при виде её яркая краска стыда залила его красивое лицо. С минуту он стоял нерешительно, потом шагнул вперёд, взял её лошадь под уздцы и опустился на колени:

— Удостоит ли леди Ровена бросить хоть один взгляд на пленного рыцаря, опозоренного воина?

— Сэр рыцарь, — отвечала Ровена, — в действиях, подобных вашим, настоящий позор не в поражении, а в успехе.

— Победа должна смягчать сердца, — продолжал рыцарь. — Лишь бы мне знать, что леди Ровена прощает оскорбление, нанесённое ей под влиянием несчастной страсти, и она вскоре увидит, что де Браси сумеет служить ей и более благородным образом.

— Прощаю вас, сэр рыцарь, — сказала Ровена, — прощаю как христианка.

— Это значит, что она вовсе и не думает его прощать, — сказал Вамба.

— Но я никогда не прощу тех зол и бедствий, которые были последствиями вашего безумия, — продолжала Ровена.