Люби и властвуй - Александр Зорич

«Голубые Лососи» возвращались в родной порт. Четыре лучших корабля княжеского флота шли в Пинна-рин, чтобы ― как почти никто не сомневался ― найти там свою гибель. Даже Лагха Коалара был уверен в том, что они обречены. Едва ли Эгин выполнил его поручение. Едва ли Онни получил его предписания. Едва ли Хорт окс Тамай выполнил условия и уничтожил нового гнорра. И если это действительно так ― значит, после бессмысленных переговоров и его, Лагху, и всех его людей ждет смерть. Но прежде они уничтожат Сиятельного князя. На это им еще достанет сил.

Гнорр приказал не поднимать черных флагов. Пусть каждый солдат, пусть каждый эрм-саванн в порту увидит, что они не намерены сдаваться. Это боевые корабли, и идут они для того, чтобы при необходимости сражаться до последнего. На «Голубых Лососях» вообще не было поднято никаких флагов. Но ― и в этом гнорр в полной мере проявил свое дипломатическое чутье ― по приказанию Лагхи на всех кораблях были заготовлены штандарты новой правящей династии. Династии Тамаев.

Сиятельный князь тоже был готов вести переговоры во всеоружии. Флот Открытого Моря в полной боевой готовности был развернут прямо в порту двумя устрашающими шеренгами, между которыми со всей неизбежностью предстояло пройти «Голубым Лососям». На набережной выстроились две тысячи гвардейцев с тяжелым вооружением. Крыши ближайших к порту домов кишмя кишели лучниками.

Лагха Коалара не любил доспехов и клинкового оружия. Лагха любил просторные одежды и магические искусства. Но теперь он облачился в полный алу-стральский доспех и взвесил на руке посеребренный шлем, который, по легенде, некогда носил сам Калът Лозоходец. Легенда не лгала.

– Ну наконец-то! ― оживился Норо окс Шин.

– Овель… здравствуй, ― сказал себе под нос опешивший Эгин. Сказал настолько тихо, что Овель наверняка не услышала его.

Она была растрепана, простоволоса, худа и очень испугана, как бывают испуганы девушки, которых вытащили из купальни, обернули в шерстяной плащ с чужого плеча, сковали запястья браслетами ― такими же точно, какие были на Эгине, ― а потом долго вели мрачными туннелями и коридорами на вершину Свода Равновесия.

– Здравствуйте… милостивые гиазиры, ― проблеяла Овель и, окинув Эгина отчаянным, непонимающим взглядом, потупилась.

Хотя лицо новоиспеченного гнорра по имени Норо окс Шин почти полностью скрывал шлем, Эгин, знавший гнорра простым аррумом, догадался, что появление Овель было для него самой радостной новостью сегодняшнего утра.

Норо воистину ликовал. Об Эгине он, кажется, и думать забыл. В результате его ликование вылилось в довольно странные действия. Постояв в молчании минуту, он вынул из-за пояса короткий с широким лезвием кинжал и решительно направился к Овель. Конвоиры отступили на шаг ― мол, если у гнорра возникло желание убить девушку собственноручно, они не будут портить ему удовольствие. Овель тоже отшатнулась назад, но офицеры являлись той непреодолимой преградой, дальше которой отступление было невозможно. Норо, впрочем, не хотел ничего дурного. По крайней мере на этот раз. Безо всяких комментариев он взял в плен каштановую прядь волос Овель и с ухва-тистостью цирюльника срезал ее у самого уха девушки. Получившуюся каштановую змейку он осмотрел довольно придирчиво и передал одному из офицеров.

– Незамедлительно доставить это князю! А ее усадите вон туда, ― сказал он, уже обращаясь к остальным и, казалось, до времени потерял к Овель всякий интерес.

«Вон туда это вон куда это?» ― Эгин повернул голову вслед за указательным пальцем гнорра. Одна достопримечательность кабинета гнорра ускользнула от него, спрятавшись за центральной колонной. Пыточный стул с ремнями, которые обхватывают тела своих жертв, словно щупальца спрута.

– А теперь, рах-саванн, у меня есть к вам одна просьба, ― сказал Норо, деловито потирая руки. ― Будьте добры, отзовите Ищейку.

Стало быть, наступило роковое «чуть позже».

– Я не умею. Я просто не у-ме-ю! ― совершенно искренне и совершенно отчаянно сказал Эгин.

– Вы настаиваете?

– Увы, аррум, ― неловко пожал плечами Эгин, следя за тем, как караульные буквально прикручивают тело смурной Овель к креслу.

Когда они окончили оплетать ее жесткими ремнями, Норо сделал знак рукой, и караульных как ветром сдуло. Никаких там «милостивые гиазиры, оставьте нас». Теперь Норо явно было не до показной вежливости, ибо рыбы уже стали багряно-красными (что бы там это ни означало в точности, а, определенно, ничего хорошего этот знак Норо не пророчил).

– У меня нет времени, Эгин, а потому придется расправляться с твоими заблуждениями, которые стали чересчур опасны для меня. Причем расправляться с ними будем быстро. Либо ты отзываешь Ищейку немедленно, либо Овель умрет на твоих глазах. Достаточно быстро, чтобы зрелище это не успело нам наскучить, и в то же время достаточно медленно, чтобы оно запомнилось тебе на все твое проклятое посмертие, о котором я уж успею позаботиться вполне особым образом. Правда, Овель?

Как это ни странно, но слова гнорра не вызвали в Эгине никаких чувств, кроме легкого удивления. Удивления по поводу того, с какой легкостью и непоследовательностью Норо переходит в разговоре с ним с «ты» на «вы» и обратно.

Норо подошел к жертве и нежно положил ладонь на ее оголенное стараниями караульных плечо. Словно бы любящий отец на сватовстве дочери.

Шантажировать офицеров Свода в подавляющем большинстве случаев невозможно, ибо офицеры никогда не имеют родственников, почти никогда ― истинно близких любовных привязанностей, им запрещено иметь детей и жениться до отставки. Подумаешь, Овель! Да как этот Норо пронюхал, что она значит сейчас для него больше, чем весь остальной мир? И Эгин, решив для начала испробовать классический ход, ответил:

– Эта женщина ничего не значит в моей жизни. Ты можешь зарезать ее, как барана. Можешь справить нужду ей на грудь. Можешь вступить с ней в связь у меня на глазах. Это оставит меня равнодушным и ничего не добавит к тому, что я уже сказал.

Но играть по нотам, написанным для офицеров Свода, с гнорром все того же Свода, затея глупая. Норо не поверил ни одному слову, сказанному Эгином. Зато Овель, проявившая редкую для себя твердость духа и не уронившая даже украдкой ни одной слезинки, начала тихо плакать. Даже если бы гнорр поверил Эгину сразу, после вот таких слез Овель он бы наверняка пересмотрел свои взгляды.

– Отзывай Скорпиона, дружок, ― подытожил Норо.

Он театрально развел руками ― мол, что ж я могу поделать, раз ты такой упрямый осел ― и снова извлек из ножен кинжал, которым только что отсек каштановую прядь своей жертвы.

«Снова „дружок“! Что они все заладили ― „дружок“, „дружок“!» ― Эгин был в отчаянии, но все же постарался принять самый безучастный вид. И не закрыть глаза.

«И все-таки Лагха был прав. Был тысячу раз прав, Хуммеров выкормыш! Я встретил в Пиннарине Овель. Правда, сидящую в пыточном кресле. Уж лучше бы я вообще не встречал ее», ― бился в тихой истерике Эгин, когда Норо сделал крохотный надрез под щиколоткой Овель.