Другая половина мира - Михаил Ахманов

— Будем рубить? — спросил он, озирая стены ущелья жадным взглядом. — Сейчас?

— Скоро, — ответил Саон. — Иди к своим и жди. А сейчас еще постреляем.

— Стрелять скучно, лучше рубить. Веселей! — Северянин пригнулся, ужом скользнул по земле и исчез, волоча за собой секиру.

Грохот дротиков о щиты и свист стрел стихли; на мгновение в ущелье повисла тишина, чуткое и тревожное молчание, когда глаза арбалетчиков высматривают цель, а руки готовы дернуть спусковую скобу. Кроме трупов в темной боевой раскраске Дженнак ничего не видел; уцелевшие враги попрятались в камнях, не то подсчитывая потери, не то готовясь к новой атаке.

— Побегут, — сказал Саон.

— Нападут, — возразил Грхаб. — Клянусь посохом, yмное племя!

Сеннамит оказался прав. Над камнями внезапно появились темные рослые фигуры, уже без дротиков, но с дубинками и неуклюжими копьями; затем вновь прозвучал npотяжный боевой вопль, и стрелы одиссарцев откликнулись на него дружным жужжаньем. Саон, довольно кивнув — ни одна не пропала даром! — вскинул клинок и рявкнул:

— Копейщикам — строй Ежа! Вторая линия — идти бок о бок, за щиты не вылезать! Ты, ты и ты, останетесь с накомом, — он кивнул сигнальщику и четверым воинам, потом привстал на носках: — Итарра! Эй, Итарра, плевок Одисса! Слышишь? Я беру южную стену, ты — северную! С тобой пойдут две тарколы, со мной — одна, и кейтабцы! Айят!

— Айят! — откликнулись солдаты, поднимаясь с колен. Не прошло и вздоха, как две шеренги встали у каменистых склонов, сдерживая первый натиск атакующих; затем — локоть к локтю, щит к щиту — одиссарцы неторопливо поползли по откосам, то выбрасывая копья вперед, то втягивая их, словно раздвоенные змеиные жала. Стрелки, отложившие свое оружие, двигались следом с секирами и клинками, но людей пока что не трогали, предпочитая разрубать древки и длинные дубины в их руках. За двойным строем, который вел Саон, шли приземистые полунагие кейтабцы, точь-в-точь как свора шакалов за волчьей стаей; лишь Хомда протолкался в первый ряд и бил наотмашь секирой, завывая, как дикая лесная кошка.

Дженнак стоял неподвижно и глядел, как его воины уничтожают голых дикарей, вымазанных с ног до головы углем. Странный обычай, подумалось ему; черное — цвет Коатля, цвет смерти, и ни одно племя в Эйпонне, даже туземцы Р’Рарды или Края Тотемов, не отправится в бой, раскрасив тело черным. Ведь никто не складывает погребальный костер до битвы и не готовит заранее челн, чтоб перебраться на нем в Великую Пустоту! Но здесь, в другой половине мира, у людей могли быть иные понятия; черное могло считаться символом мощи, а яркие краски радуги — признаком слабости.

Он провел ладонью по пестрым перьям и нахмурился. Быть может, эти метатели дротиков сочли их вызовом? Или оскорблением? Быть может, они уважают лишь черный цвет? Но кому это ведомо! Во всяком случае, не пришельцам, ступившим на чужой берег. Подняв голову, Дженнак поглядел на Грхаба, на сигнальщика с горном и четверых воинов, прикрывавших его шитами, но лица их оставались непроницаемыми. Эти люди были готовы сражаться и умереть рядом с ним, но посоветовать ничего не могли; что же касается богов, они молчали.

Крик Саона долетел до него:

— Строй Волчья Пасть! Волчья Пасть, Итарра! Слышишь?

— Волчья Пасть! — откликнулся таркол. Копейщики, заслышав команду, расступились; бойцы с топорами и мечами шагнули в их разорванную цепь, разом уплотнив ее, соединив распавшиеся было звенья; одиссарские шеренги вдруг стали вдвое длинней, и края их начали заворачиваться, охватывая отступавшего врага. Теперь строй действительно напоминал волчью пасть; клинки и лезвия секир были ее зубами, наконечники копий — клыками. Гремя и лязгая, оставляя за собой окровавленные тела, обе шеренги ползли вверх; Итарра со своими людьми уже приближался к вершине, Саон немного отставал, но ни один из отрядов не понес потери. Дерево и камень были бессильны против бронзы и стали — так же бессильны, как ярость беспорядочных варварских орд перед дисциплиной, опытом и боевым искусством.

И потому Дженнаку не хотелось обнажать клинки и сражаться с перемазанными сажей дикарями. Эта схватка совсем не походила на его поединок с Эйчидом и на битвы с тасситами в горах Чультун; это был не бой, а бойня, и оставалось лишь сожалеть, что в первой же встрече людей из двух половин огромного, но единого и нерасторжимого мира прозвучал не глас мудрости, но звон оружия.

Крутые склоны были завалены темными нагими телами; иные лежали на спине, отброшенные ударом стрелы или раздвоенного лезвия копья; иные рухнули навзничь, пораженные секирой в висок, в плечо или ключицу; иные, пронзенные мечами, скорчились, словно младенец в материнской утробе. И хоть эти люди красились в черный цвет, кровь их — насколько мог рассмотреть Дженнак — была багровой; пусть не столь светлой, как у него самого, но точно такой же, как у сынов Одисса и Арсолана, как у кейтабцев и прочих племен Эйпонны.

— Строй Преследующих Добычу! — вскричал Саон где-то высоко над ним, и одиссарские шеренги распались. Теперь воины уже не сокрушали врага, не давили плотным строем, но охотились за ним; волчья пасть превратилась в волчью стаю, и каждый клык ее и зуб бил и резал, рассекал и колол, рвал и пронзал. Почти всякий удар, нанесенный опытной рукой, был смертельным, ибо в Одиссаре, Taйонеле, Коатле и других Великих Очагах пленных брать не привыкли и полагали, что милосерднее убить врага, чем заставлять его мучиться от ран или позора.

На Островах придерживались такого же мнения. Когда воины Саона расступились, кейтабцы, будто ощутив, что пришло их время, взметнули кривые клинки и полезли вверх по склону. Двигались они проворно, с ловкостью людей, привыкших карабкаться на мачты и чужие палубы, и пощады не давали никому. Возможно, этот последний свирепый натиск сломил сопротивление: дикари побежали, испуская вопли ужаса, и склон разом опустел. Кейтабцы последовали за ними; вскоре вся их толпа исчезла среди гранитных скал и глыб, и только звуки ударов, стоны да треск черепов под топорами подсказывали, что бойня еще не закончилась.

— Хватит! — Дженнак помахал шестом с бесполезными перьями Саону и повернулся к сигнальщику. — Хватит! Труби! Пусть возвращаются!

Воин поднес раковину к губам, и резкий рев горна раскатился над ущельем. Для одиссарцев этого было достаточно; они остановились, собрались плотными кучками вокруг Саона и Итарры, затем, перебросив щиты за спину, начали спускаться вниз и строиться походной колонной. Кейтабских головорезов горн звал трижды. Наконец они собрались все; разгоряченные, перемазанные в крови, но без всякой добычи — у голых метателей дротиков взять было нечего. Последним явился Хомда и бросил к ногам Дженнака окровавленное тело.

— Вот, — сказал он словно в оправдание, — мой далеко бить, хватать пленник, тащить тебе. Живой! Или не живой? — Северянин присел на корточки, поднес ладонь ко рту своей добычи, подержал недолгое время и огорченно буркнул: — Ха! Уже мертвый! Мой бить голова слишком сильно!

На лбу туземца, под шапкой темных волос, завивавшихся мелкими кольцами, зияла кровавая дыра. Он был мускулист и почти обнажен, только бедра охватывала повязка из шкуры, грубо выделанной, жесткой и пятнистой, однако не похожей на ягуарью; рисунок пятен и их форма выглядели совсем иначе. Глаза его были раскрыты и неподвижно уставились в зенит; губы огромного рта, на удивление пухлые и как бы вывороченные, казались серыми, а нос — уродливым, как у обезьяны; широкий, толстый, с зияющими ноздрями и еще более приплюснутый, чем у Грхаба. Но не этот лик, выглядевший кошмарной маской ночного демона, поразил Дженнака; вернее, не только лицо погибшего. Опустившись на колени, он коснулся шеи мертвеца, потер плотную, еше не успевшую остыть кожу, потом в недоумении взглянул на свою ладонь: