Грушевый чертенок - Владислав Николаевич Леонов

— Слышь, — неловко сказал он, — я, это, отдам…

— Ничего! — жестко ответил Саня. — Обойдусь! Выпей.

— Дурак, — откликнулся старик странным, будто бы плачущим голосом.

Коркин, сменившись, пришел из душевой. Разлегся на койке, пустился вслух размышлять, куда денет свою получку: и на пилы, и на вилы, и на новенький сарай. Саня слушал рассеянно, однако не утерпел:

— Скучный ты человек, Коркин! Я бы матери конфет купил! На все деньги! И еще — цветы!

Коркин заворочался, завздыхал, и Саня представил, какая глубокая морщина пробороздила горячий Семкин лоб. Долго молчал товарищ, а потом сбивчиво заговорил:

— Это, конечно, хорошо, а только баловство это — конфеты, цветочки… Вот ежели бы сапожки ей к зиме? И дорого, и нужно.

«Ежели бы», — послышался Сане голос Карпыча в Семкиных рассудительных речах, и стало ему совсем скучно слушать.

— Спать хочу, — сказал он недовольно, но Коркина прорвало.

— А знаешь, Карпыч-то? — привскочил он на кровати. — Встретил меня сегодня…

— Ну? — насторожился Саня.

Семка засмеялся.

— А вот тебе и ну! У меня жирно не съешь! Он уже раз подъезжал! Когда я только прибыл сюда. «Кто тебя в люди вывел да к должности приставил? Надо старшому с уважением…» Шиш тебе, а не уважение! За чтой-то? Верно, Сань? Не дураки мы с тобой, да?

— Не дураки, — пробормотал Саня. — Ну и что же? Что ты ему ответил-то?

— Я-то? Я прямо так и рубанул: «Будешь вымогать — Грише заявлю!» А он его Живо — раз! — и на берег! Будет там опять болтаться, пока не подберут! Это у нас народ мягкий! Володя да я… Взяли к себе, пожалели, а то бы пропал мужик… — Коркин захихикал. — Надо же! Дуб, лодырь, а туда же! Уважение ему! Ишь ты… Обойдется! Свои небось сумки никогда не открывает — все чужое норовит слопать! А, коломенский?

— Ты! — заорал вне себя Саня. — Еще раз назовешь так — башку отвинчу! Понял?!

— Чего, чего ты?! — Семка-матрос шарахнулся спиной о стенку. — Во бешеный! Ну, не буду, не буду, ладно! Извини! Я ж по дружбе так, по дружбе…

Саня отвернулся от Коркина носом в подушку, затих. Семка долго бормотал что-то, горестно вздыхая в душном кубрике.

— Ладно, — неожиданно сказал ему Саня. — Не стони. Пойдем-ка лучше на речку поглядим.

— А чего на нее глядеть-то? — удивился Коркин, но потащился за товарищем на темную палубу, встал у борта, поплевывая.

Саня поглядел с неудовольствием: дурацкая это привычка — плеваться! Особенно в воду, в чистую светлую речку. Володя вон рассказывал, что настоящий моряк никогда в море не плюнет, и это понятно: море для моряка — дом родной. В море и хоронили в войну — бросали прямо в волны. Тут не плюнешь…

— Ну что ты как верблюд! — рассердился Саня на Коркина и стал рассказывать то, что рассказал ему недавно Володя.

Семка-матрос слушал, не перебивал. Изредка появлялся из кочегарки Карпыч и тоже прислушивался к тихим Саниным словам и потом, повздыхав, как после груза, исчезал в своей горячей гудящей дыре. Саня закончил.

— Знаю, — пробормотал Коркин. — Видел в кино, как хоронили… — И, помолчав, добавил с неловкой своей хитростью: — Так ведь то море, а у нас речка!

— Ну и дурак! — раздался из преисподней сердитый голос Карпыча, на который Коркин не обратил никакого внимания.

А Саня послушал, послушал и, не услышав больше кочегара, задумчиво сказал:

— Речка — это правда… Ну и что ж? Это же питьевая вода, а ее на земле знаешь как мало осталось? Всю исплевали такие, как ты.

Карпыч снова появился, уселся на шлюпке, вытянул шею.

— Мало? — удивился Коркин. — Кто тебе сказал?

— Володя! — отрезал Саня, и Коркин замолк. И плеваться перестал.

Ребята молчали, смотрели на реку, слушали, как шумит колесом, плещет вода, шипит неуемный пар. В привычные звуки реки и машины вклинивались иногда и какие-то новые, посторонние: это что-то бормотал, раскачиваясь на своей шлюпке, Карпыч — то ли молитву читал, то ли тихонько ругался на кого-то.

— Поддал, что ли? — прошептал Коркин на ухо Сане. — Ты, случайно, ему ничего?

— Случайно, ничего…

Саня с беспокойством, самому непонятным, смотрел в сторону Карпыча, который все раскачивался и бормотал. И вдруг мальчишка зажмурился, словно в глаза ему ударил яркий свет: так ясно увидел недавнее — грязную комнату, отца, раскачивающегося на смятой постели…

— Ну гляди, коли что, — гусаком шипел в ухо Коркин. — Я не погляжу, а тут же!..

Карпыч перестал бормотать, выпрямился и застыл так, черной тенью на светлом.

— Пошли? — повернулся Саня к Коркину: этот Карпыч мешал ему смотреть на звездную речку, мешал думать, дышать.

— Пошли! — с облегчением ответил Семка-матрос, и, отойдя, оба почувствовали себя свободней, и Саня уже вспомнил смешное про Карпыча.

— Как пончики-то в карман пихал! — с улыбкой подталкивал он локтем Коркина. — Масло, говорит, к маслу не пристает!

— Дурак! — с непонятной злобой ответил Семка. — Грязнуля чертов!

Саня вздохнул, замолчал, опершись на поручни. С шипом летела вода под бортом, выплывали издалека красные огоньки бакенов, дрожали звезды в воде. А впереди, прямо перед носом парохода, время от времени с гулом вышлепывалась из темной холодной глубины немалая рыбина и, блеснув влажным золотом, уходила опять в разбитую лунную дорожку.

— Отец у тебя хороший? — спросил вдруг Саня, и Коркин осветился такой широкой улыбкой, что мальчишке стало больно от своего вопроса.

А Семка придвинулся, обдавая ухо горячим дыханием.

— Ага! Знаешь, какой он у меня! Добрый. Только… — Коркин поник головой, отвернулся. — Только, знаешь, больной он — сердце… Врачи говорят: волноваться нельзя. А как тут не заволнуешься? Кругом одни черти вроде Карпыча! Так и норовят объегорить!

— Семка, Семка! — укорил его Саня. — Ну что ты такой?

— Какой? — насторожился тот.

— Недовольный какой-то. Как будто тебя часто обманывали…

Семка подумал и ответил вроде бы с удивлением:

— Да не-е, не часто…

— И людей хороших много на свете! — упрямо тряхнул головой Саня.

Коркин опять подумал и опять удивился, видно пересчитав хороших людей вокруг себя и поодаль:

— Ой, много… — И засмеялся тихонько: — Вот и бабка моя… Такая добрая… Она ведь пончики-то сделала, которые Карпыч сожрал… Помнишь, какие пончики? С корочкой… В масле… Слад…

— Коркин! — поспешил перебить Саня.

— Ну? — испугался тот.

— Коркин, Коркин, счастливый ты человек… И мать у тебя хорошая, и отец добрый, и бабка вон… Видишь, какое счастье подвалило одному. Я ведь бабку-то свою и не помню… Как твою-то зовут?

— Бабка! — быстро ответил Коркин. — Бабка Дуня. Евдокия… Забыл, как дальше…

— Эх ты, забыл! Я бы свою ни в жисть не забыл! Семка-матрос