Седьмой ключ - Елена Ткач

Рано утром — в половине седьмого — двери храма распахнутся для них. Обычно служба начинается в девять, но тут случай был исключительный. Священник сказал, что просит их поучаствовать в особом обряде. При этом предупредил, что подросткам лучше бы не ходить — обряд необычный, всякое может случиться, а людей с неокрепшей психикой он может попросту напугать.

Однако, в храм пришли все. И Машка, и Алеша, и Веточка. А накануне собрались у Веры с Веткой, где теперь обитала Ксения с новорожденным и маленькой Лёной: как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Были тут и Юрасик с Еленой — собрались за круглым столом в просторной гостиной окнами на Патриарший пруд. Золото кое-где пробивалось в зеленеющих кронах красавиц-лип, обрамляющих пруд. Стояли последние летние дни.

Сначала все сидели притихшие, тревожно вглядываясь в пламя мерцавших свечей, которые Вера расставила на столе в старинных бронзовых подсвечниках. Все знали, что предстоящая церемония связана с Сережей. В душе все догадывались о том, чему посвящен обряд, но боялись признаться в этом.

Обряд изгнания бесов! Тут не могло быть гарантий, что все пройдет гладко, что силой своей молитвы и веры вместе со священником они смогут одолеть зло в душе одержимого. Зло, которое может оказаться сильней…

Наконец Вера решилась прервать тягостное молчание и предложила всем вместе вспомнить события уходящего лета. С самого начала — как приехали, как познакомились… Все с радостью уцепились за эту возможность, чтобы хоть как-то отвлечься от грядущего испытания. А кроме того, что и говорить, бывшие «островитяне» всей душой тосковали по летним дням, когда их подхватили и понесли те удивительные события, которые помогли им найти друг друга.

Они многое пережили. Многое поняли. И убедились в том, какая сила нужна, чтобы одолеть неуверенность, смуту и страх, что мешают исполнить задуманное, сбивают с пути, опрокидывают душу в хаос и рвут на части…

Местность похоже, их признала своими. Да они прошли через все, не изменив себе, а значит, не изменили и ей. Камертон, определявший родство, был светлой мелодией духа, светом души, способной противостоять смуте времени, искусам эгоизма, предательства и презренной корысти. Та мелодия, которую напевало уходящее лето и местность, созвавшая их, называлась любовью.

И теперь эта мелодия витала над притихшим столом, отражалась в глазах влюбленных, теплела в душе матери и той, которая не отступила перед словом, не предала свой дар, и в награду ей самое важное, о чем говорилось в романе, сбылось…

Теперь Вере было ясно, почему Ксения так испугалась, прочтя о новорожденном ребенке, — никто не знает, как отзовется слово на самом деле — защитит или навлечет беду… Часто страницы, написанные сердцем, душою, становятся пророческими, слово воплощается, будто фотоснимок в проявителе. Однако бывает, что пророчество сбывается с точностью до наоборот. Как случится на этот раз? Тогда Ксения этого не знала. Но теперь… Теперь она с благоговением, с неким священным трепетом глядела на Веру, которая в самом деле стала ей ангелом-хранителем. Ей и ее детям. В особенности, новорожденному Илюшке.

В романе героиня не хотела ребенка. Боялась, что он не даст ей исполнить задуманное — стать настоящей большой художницей. И все-таки родила! И ребенок помог ей преодолеть свою слабость, стать сильной. Более того, он помог ей состояться в искусстве. Словно второе дыхание в ней открылось, новый свет озарил работы… Она смогла обрести новое качество, новую красоту. И, похоже, думала Ксения, так и происходит. Она жила теперь с доселе неведомым ощущением полноты жизни.

И Вера знала — круг беды, который замкнулся над ними, — холод жестокого времени, неурядицы, одиночество, боль, — все развеется. Все станет тенью, тающей под лучами встающего солнца. Это солнце горело в них, заполняя души светом и радостью. Той уверенностью и надеждой на лучшее, которая приходит с верой и дается лишь тем, кто смог превозмочь себя и не отступил пред жизнью.

Воспоминания у каждого были свои. Маша думала про Мишку — он все-таки молодец: не побоялся предупредить их о смертоносном хранилище. Интересно, где он, как он? Она ждала, что он отыщет ее — адрес ведь у него был.

Манюня стала строже, серьезней, очень похорошела, но душа ее тосковала. Может быть, это было связано с необходимостью жить с матерью? Манюня всем сердцем рвалась к отцу. Ее не отговаривали — хотя, нечего скрывать, — побаивались за нее. Ведь Сережин душевный недуг… Но об этом предпочитали не говорить. По крайней мере, сегодня! Ведь завтра… Завтра решится все!

Вспомнили Борьку. Елена призналась, что вначале, после случившегося, просто его возненавидела. Прибить готова была, конечно, если б поправилась. И даже не столько за кровь свою горела местью она, сколько за несостоявшееся участие в долгожданном спектакле — с роли, конечно же, сняли… Но при всем при том было и хорошее — в больнице ее навещал режиссер. Надо же — в такую даль приезжал! Он, как мог, успокаивал, увещевал — дескать, выздоравливайте и ни о чем не беспокойтесь — я вас беру в труппу. Она сначала не верила, думала: просто утешает больную. Но вот на днях свершилось: зачислена в штат. Да еще какую роль дали — Елену в «Днях Турбиных»!

Все поздравляли ее, Вера включила магнитофон, бравурные звуки шопеновского полонеза заполнили комнату, и свечи как-будто вспыхнули ярче, их живой свет замерцал в глазах, заиграл в хрустале, отразился в оконном стекле, высветил акварели Сережи, забранные под стекло, и старинный портрет.

Женни была с ними. Глядела на них. Улыбалась…

С всеобщего согласия отреставрированный портрет поселился у Веры. А немногие уцелевшие письма решено было передать Антонине Петровне. В первое же воскресенье сентября намечалось проведать ее и передать письма.

Вера с Алешей с восторгом рассказывали о ней, об ее необычной судьбе. Перед отъездом в Москву они навестили бабушку Тоню, и она, по своему обыкновению угощая их чаем с вареньем и домашней баклажанной икрой, рассказала немного о себе. Оказывается, по праву рождения, по воспитанию, по призванию ей вовсе не место в деревне. Недаром ребята еще удивлялись городскому строю ее речи. Она была родом из семьи учителя. Родилась и выросла в Москве. Окончила гимназию. Долгие годы работала в Некрасовской библиотеке. Муж ее был военным. В тридцать шестом его забрали, а через год и ее. Четырнадцать лет лагерей! Пересылки, лесоповал… Муж не вернулся. В тюрьме она познакомилась со вторым своим мужем — Александром Алексеевичем — он был лесоустроителем, и когда их реабилитировали, к счастью, обоих одновременно, они уехали жить в эти края, куда его определили лесничим. Тут у них родилась дочь Татьяна. Александр Алексеевич прожил в деревне недолго — скончался от сердечного приступа. Это было в конце пятидесятых. Дочь пришлось поднимать одной. Устроилась на Свердловскую прядильную фабрику — сторожихой. Ночные дежурства, часто в две смены подряд… Дочь отбилась от рук, стала гулять, забеременела. И уж после — со старшим Петенькой на руках — вышла за деревенского. За того самого пьяницу, который сыграл в этой истории свою роль. Он сначала так-то не пил, — говорила Антонина Петровна. А внука им вдвоем с дочерью было не вырастить: работу в здешних краях — по тем временам довольно глухих — найти было трудно. Вот и связалась Танюшка с этим человеком, надеялась, что он выправится. Он не выправился. Пил все злее, опускался все больше. Родилась Лиза.