Андроид Каренина - Бен Уинтерс

Он еще не видал Анны и нарочно не смотрел в ее сторону, но знал по направлению взглядов, где она. Вронский незаметно оглядывался, но не искал ее; ожидая худшего, он искал глазами Алексея Александровича. На его счастье, Каренина нынешний раз не было в театре.

— Как в тебе мало осталось военного! — сказал ему Серпуховской. — Дипломат, артист, вот этакое что-то.

— Да, я как домой вернулся, так надел фрак, — отвечал Вронский, улыбаясь и медленно вынимая бинокль.

— Вот в этом я, признаюсь, тебе завидую. Я когда возвращаюсь с орбит и надеваю это, — он тронул эксельбанты, — мне жалко свободы.

Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но любил его по-прежнему и теперь был с ним особенно любезен.

— Жалко, ты опоздал к первому акту.

Вронский, слушая одним ухом, переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и оглядывал ложи. Подле дамы в тюрбане и плешивого старичка, сердито мигавшего в стекле подвигавшегося бинокля, Вронский вдруг увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую; с жемчужной подсветкой Андроида, которая бросала причудливые тени на кожу сквозь рамку кружевного воротника. Она была в пятом бенуаре, в двадцати шагах от него. Сидела она спереди и, слегка оборотившись, говорила что-то Яшвину. Постановка ее головы на красивых и широких плечах и сдержанно-возбужденное сияние ее глаз и всего лица напомнили ему ее такою совершенно, какою он увидел ее на бале в Москве. Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем теперь оскорбляла его. Она не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал, что она уже видела его.

Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил, что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается на соседнюю ложу; Анна же, сложив I/Beер/6 и постукивая им по красному бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того, что происходит в соседней ложе. На лице Яшвина было то выражение, которое бывало на нем, когда он проигрывал. Он, насупившись, засовывал все глубже и глубже в рот свой левый ус и косился на ту же соседнюю ложу.

В ложе этой, слева, были Картасовы. Вронский знал их и знал, что Анна с ними была знакома. Картасова, худая, маленькая женщина, стояла в своей ложе и, спиной оборотившись к Анне, надевала накидку, подаваемую ей мужем. Лицо ее было бледно и сердито, и она что-то взволнованно говорила. Картасов, толстый плешивый господин, беспрестанно оглядываясь на Анну, старался успокоить жену. Когда жена вышла, муж долго медлил, отыскивая глазами взгляда Анны и, видимо, желая ей поклониться. Но Анна, очевидно, нарочно не замечая его, оборотившись назад, что-то говорила нагнувшемуся к ней стриженою головой Яшвину.

Вронский не понял того, что именно произошло между Картасовыми и Анной, но он понял, что произошло что-то унизительное для Анны. Он понял это и по тому, что видел, и более всего по лицу Анны, которая, он знал, собрала свои последние силы, чтобы выдерживать взятую на себя роль. И эта роль внешнего спокойствия вполне удавалась ей. Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой и притом посмела взять с собой своего робота-компаньона в таких обстоятельствах, — те любовались спокойствием и красотой этой женщины и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.

Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу брата.

Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя незнакомцами. Командир встретил его тепло, как старого приятеля, и поспешил представить ему своих собеседников. Это были молодые люди с аккуратными стрижками под фуражками, у обоих были высокие скулы и холодные серо-зеленые глаза.

— Прошу прощения, господа, но мне нужно идти. Доброго вечера, господин полковник, — коротко ответил он командиру, оставив без внимания незнакомцев.

Однако же они не расступились, а наоборот, еще плотнее сошлись вокруг него кольцом, не переставая развязно болтать.

— А, Вронский! Когда же в полк? Мы тебя не можем отпустить без пира. Ты самый коренной наш, — сказал один из обступивших.

Улыбнувшись вежливо и все еще взглядывая на ложу Анны, Вронский попытался выбраться из кольца и вдруг увидел, что все трое его собеседников, включая полкового командира, были одеты не в бронзовую униформу его полка, а в строгие синие кители Солдатиков. Вронский собрался попросить полковника дать ему дорогу… и тут же понял, взглянув в его круглые красивые глаза, что перед ним стоял вовсе не его старый приятель.

Лицо было почти то же — тот же прикус, тот же второй подбородок, те же щетинистые черные усы, и все-таки перед ним стояла искусная внешняя копия его боевого товарища, а не реальный человек. Вронский в ужасе отшатнулся.

— К сожалению, спешу, очень жаль, до другого раза, — сказал он и снова попытался прорваться к застеленной ковром лестнице, которая вела в ложу Анны.

— Нет, нет, — ответил командир-который-на-самом-деле-не-был-командиром, — мы настаиваем.

Один из Солдатиков улыбнулся, словно бы приготовляясь предложить Вронскому выпить или сыграть в карты.

— Послушайте, программа корректировки роботов близка к завершению. Как странно, что вашего робота до сих пор не забрали.

— Ах, да! — сказал третий. — А почему бы не исправить это упущение прямо сейчас?

Лупо зарычал и показал зубы. Вронский принялся бормотать что-то о том, что он не согласен, в то время как его левая рука, скрытая плащом, осторожно потянулась к поясу с оружием. Несмотря на все предосторожности, это движение не осталось незамеченным.

— Так не пойдет, ваше сиятельство, — сказал «полковник» с улыбкой. — Так никуда не годится.

Лицо его вдруг поплыло, заколыхалось и в секунду сменилось серебристо-черной мозаикой вращающихся шестеренок. Вронский в ужасе вскрикнул и увидел, что те же пугающие метаморфозы происходят и с другими Солдатиками: кожа сползала с лица, открывая не мясо, а многочисленные детали; шестеренки цеплялись зубчиками друг за друга и бешено вращались, поднимались и опускались крошечные поршни — все было устроено так, чтобы вместе создавать подобие человеческого лица, составленного из деталей для роботов.

— Боже мой, — успел произнести Вронский, прежде чем язык пламени вырвался из ротового отверстия на лице полковника, точнее оттуда, где еще минуту назад было лицо.

Вронский в последнее мгновение успел пригнуться, и потому пламя обожгло только его макушку. Он закричал от боли, чувствуя паленый запах его собственной кожи и волос. Выхватив испепелитель, он приготовился стрелять. В это время Лупо, прыгнув, бросился на грудь одного из Солдатиков, его зубы впились противнику в грозниевый кадык. Робот закричал и повалился на пол, будто бы чувствуя боль, Лупо продолжал вгрызаться ему в горло.