Современные старцы Горы Афон - Херувим Карамбелас

не просто шел семь часов, но нес еще тяжелый мешок. Было уже темно, когда он, наконец, достиг каливы. Обессиленный, упал на кровать. И из-за усталости просто не мог встать. Спустя шесть часов колокольный звон позвал всех на трехчасовую службу, начинавшуюся в полночь. Отец Неофит пришел его будить, но не смог этого сделать — это было просто невозможно. Тогда он сообщил об этом Старцу, и тот молча стал обдумывать, как поступить.

Вскоре решение нашлось. То, как поступил Старец, может многим показаться странным, но в монашеском мире, где нет четкой границы между материальным и духовным, такие действия не являются чем-то необычным. Он сказал нечто отцу Неофиту, а тот передал его слова брату своему возлюбленному:

«Старец благословил тебе встать немедленно, помазаться маслом от лампады и прийти на службу».

И что же? Он должен проявить послушание, потому он встал, помазался маслом от лампады и — о, чудо! С телом его произошло чудесное изменение. Исчезли все следы усталости. Он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым, как никогда прежде — легким, как птица.

«Какое чудо! — сказал он. — Куда девалась вся моя усталость? Отчего мне так легко?»

Он был в затруднении, пытаясь понять произошедшее. Не знал, чему обязан таким чудом — маслу из лампады или послушанию своему? Так, прошла усталость, но осталось небольшое беспокойство. И вместе с этим укрепилась вера в то, что Старец его был действительно угодник Божий.

Гавань спасения

Наука управлять души

Старец Игнатий не получил хорошего образования, никогда не учился в университете. Но, несмотря на это, знание его монашеской жизни просто поражало. Он достиг внутренней чистоты, соделав душу свою восприимчивой к свету Святого Духа, и Дух Святой, источник всяческой мудрости, научал его. Он научил его педагогике, психологии, пастырскому знанию и умению и всем наукам, нужным духовнику. Отец Игнатий, таким образом, поднялся на недосягаемую высоту, неся душам исцеление и покой и направляя их. Исповедь у него была гаванью спасения для многих.

Давая духовное направление, он придерживался золотой середины, избегая и слишком большой строгости, и чрезмерной снисходительности. Он знал, как наказать и как поощрить. Но более был склонен проявить милосердие, опасаясь всегда, как бы не повергнуть кого в отчаяние. Он знал, как высказать сочувствие и как снизойти к немощам духовных своих чад с отеческой любовью и с желанием исправить их. Его слова, лицо, манеры вызывали уважение и полное доверие.

У него была редкая способность совершать таинство исповеди, что изумляло духовных чад. Незабываемое впечатление производила исповедь на тех, кто приходил к нему впервые. Его окружала особенная атмосфера, в которой Божие присутствие было ощутимым. Старец Фома, престарелый монах из скита Праведной Анны, говоря с нами, особенно вспоминал про это. Среди прочего сказал следующее: «В первый же раз, когда Вы приходили на исповедь к отцу Игнатию, Вы чувствовали, что его устами говорит с Вами Святой Дух. Дух Святой вдохновлял все его слова».

Древняя Церковь потеряла некогда перводиакона Стефана, но обрела вскоре еще более ревностного апостола Павла. Израиль потерял Илию, но обрел Елисея. Подобное происходит также с монахами Святой Горы. В 1908 году они оплакали смерть прославленного духовника отца Саввы, а теперь провидение Божие послало им отца Игнатия. Поток кающихся, текший прежде к Малому скиту Праведной Анны в каливу Воскресения, потек теперь немного далее — в катонакскую каливу Успения.

«Были тогда и другие добрые духовники, — рассказывал нам старец Пантелеймон, монах из Нового скита. — Здесь, в Новом скиту, были у нас отец Кирилл и отец Серафим. Подальше, в скиту Прав. Анны, были отец Нафанаил, отец Кесарий, отец Ефрем, отец Дионисий и другие. В малом скиту Прав. Анны были отец Феодосий и отец Косма. И все они были хорошими и добродетельными духовниками, но мы шли мимо них к отцу Игнатию. После того, как умер отец Савва, никого не было лучше него. Он был чудный, необычный духовник!»

В то время на Святой Горе было много добрых отшельников славянского происхождения. В русском, болгарском, сербском монастырях, в различных скитах и келлиях было много насельников славянского происхождения. Для них отец Игнатий был благословением Небесным, потому что он знал русский и болгарский языки. Русские отшельники в Карули, среди которых были бывшие князья и генералы Царской армии, относились к нему с исключительным уважением. И так как он жил не слишком далеко, многие избирали его своим духовником. Раза два-три в год маленький русский пароход увозил его в русский монастырь, а также в болгарский Зограф, чтобы он исповедал там братию. Греки, русские, болгары, монахи из различных обителей, скитов и пустыней обновлялись духовно благодатью Божией чрез Богоносного отца Игнатия. Он продолжал труд этот до глубокой старости, даже и после того, как потерял зрение. Многих он утешил и просветил.

Принимая исповедь, сидел он на скамье в церкви, облаченный в чистенькую рясу. Из благоговения перед таинством надевал также положенную в торжественных случаях мантию и выглядел весьма благолепно. Когда же достиг почтенного возраста, стал принимать исповеди в келье своей, сидя на стуле рядом с иконами Спасителя, Богородицы и Предтечи. Многие из старшей братии помнят, как он принимал исповеди, помнят седую его бороду, ниспадавшие на грудь волосы и лицо, от которого веяло покоем»

«Подойди, чадо мое, — обычно говорил он. — Подойди, мой маленький Герасим. Сядь и давай немного поговорим. Как у нас идут дела? Побеждает нас бес или мы его?»

«Он, святый Отче. Я часто преступаю должное».

«А переходи в наступление и посрами его! Этому помогает молитва. Давай с сего дня и начнем. Не будем отказываться от наших правил. Разве не в состоянии мы их выполнить? Давай, по крайней мере, немного хоть сделаем. Давай не будем преступать. Повергнем беса ниц».

Так он говорил обычно, с большой любовью и очень просто укрепляя души.

«Святый Отче, я часто грешу желанием противоречить, — признался ему отец. из скита Прав. Анны. — Братия и Старец говорят мне что-нибудь, а я спорю с ними».

«Ах, чадо мое, это большой грех! Когда мы спорим, не движемся вперед. Мы стоим. Нельзя, чтобы желание противоречить вошло в привычку, я буду следить за этим. Ты должен победить спорливость».

Его отеческая любовь заставляла его в серьезных делах казаться чересчур педантичным и строгим, но он никогда не бывал суровым и безжалостным. Столкнувшись с человеческой немощью, всегда готов был проявить снисхождение, если грехи не были тяжкими.

«Ну-ну, чадо мое, — приговаривал он, —