Ангельский концерт - Андрей Климов

Единственным, что мне удалось разобрать, оказалась подпись:

— Лютер!.. — ошеломленно пробормотал я.

— Он самый, — подала голос Сабина, о существовании которой я успел начисто забыть. — И написано это примерно за двадцать часов до его кончины… Посмотрела бы я на вас, Егор, если бы вам вздумалось найти в этом городе человека, который хоть что-нибудь смыслит в саксонском диалекте! Только сегодня во второй половине дня я получила перевод. Человек, который его сделал, не из болтливых. Читайте!

Я отложил письмо с такой осторожностью, будто оно было изготовлено из тончайшего фарфора, и взялся за распечатку.

…

Февраля 17 дня года от Рождества Христова 1546 Господину доктору Филиппу Меланхтону в Виттенберге

Милость тебе и защита от Бога, Отца нашего, любезный брат Филипп!

Извещаю о благополучном разрешении тяжбы между графами Альбрехтом и Гебхардтом Мансфельдскими, которые первоначально искали не моего, а твоего посредничества. Но ты был слишком болен, чтобы ехать, а я слишком болен, чтобы надеяться на продление жизни. Оттого я здесь, в Эйслебене, где родился шестьдесят два года назад. Нет числа различным смертям в нашем теле, и нет в нем ничего, кроме смерти!

Горькой желчью отдает моя победа в этом деле, ибо она — всего лишь случайность в те времена, когда распри и хищения церковных имуществ стали правилом, общинами верных правят лукавые стряпчие, а каноническое право, принятое в Риме, вновь вводится по всей Германии. Мы живем в Содоме и Гоморре, ибо если папство было отчасти лучше язычества, так как имело заповеди от Бога, то теперь, освободившись от скверны папизма, мы погрязаем в гнуснейшем язычестве: никто не делает добра, никто не молится, и все воюют со всеми. Наше учение, к распространению которого ты приложил столько сил, должно было служить исправлению людей, но вышло наоборот — и вот мир благодаря ему становится все хуже и хуже. Виной тому, конечно же, дьявол, да только люди теперь — и знатные, и попроще — скупее, безжалостнее, развратнее, — словом, во сто крат хуже, чем при папстве.

Что же из этого следует? При всех различиях в толковании Писания, которые мы имеем, не остается другого средства поддержать единство веры, как принять решения Соборов и прибегнуть под защиту церковной власти. Народ не созрел для истины, и вместо обновления она производит в нем один соблазн.

Остается только с душевной скорбью признать: труд наш был напрасен.

Я изнурен, уже тринадцать лет подряд я ни дня не чувствовал себя здоровым и крепким; не раз я был на волосок от смерти, а сейчас едва в состоянии управляться с пером и бумагой, выводя эти строки. Я больше не могу молиться, ибо не в силах произнести «Да святится имя Твое», не прибавив: «И да будет проклято имя папы и папистов!» Но Иисус, вручив нам Благую Весть, повелел прощать, а не проклинать, ибо тем, кто не будет прощать, Отец Небесный также не простит их согрешений. В иные минуты мне кажется, что в своем безбожии и неправедной жестокости я равен, а порой и превосхожу того, кто надменно восседает в Риме; что мы с ним суть одно и то же, а значит, и уничтожить скверну папизма можно только одним-единственным способом.

Отправляясь сюда, я не рассчитывал возвратиться в Виттенберг и даже наказал Катарине распродать все, что осталось от моего добра. Я слишком устал, чтобы продолжать жить, поэтому прощай. И что бы тебе ни говорили о моей смерти те, кто сейчас толпится в соседнем покое и стучит в мою дверь, — среди них князь и княжна Ангальтские, графиня Альбрехт, Иоганн Аурифабер, записавший за мной целую кучу глупостей, незадачливый доктор Юст Ионас и множество неизвестных мне людей, — не верь ни единому их слову!

Мартин Лютер

Как только я закончил, Сабина поставила передо мной синюю, видавшую виды чашку с крепким, как деготь, чаем. Вернее, не синюю, а цвета индиго. Над ней лениво поднимался пар. Я спросил:

— Ну и что же, по-вашему, это значит?

— Неужели вы ничего не поняли? — Сабина выглядела потрясенной. — Ведь это же… Это…

Я повернулся к Еве.

— А ты? Что ты об этом думаешь?

Ева молча покачала головой. И неудивительно — она в глаза не видела перевода.

— Егор, дорогой мой, — наконец произнесла пожилая дама. — Я не историк и не богослов. Тут предостаточно всяких нюансов, но главное в том, что он, как мне кажется, отрекся от того, что проповедовал, и задумался о примирении с Римской церковью. Это потрясающе!.. И не состоялось оно только потому, что Мартин из Эйслебена принял кончину. Только не ту, благообразную, которую утопили в елее сотни наемных биографов, а совсем иную… Недаром уже четыреста лет не прекращаются слухи об истинной причине его смерти. Не знаю, возможно, к тому времени он уже был не в себе, измученный страшными болями в кишках и безобразно распухших суставах, — но письмо этого не подтверждает. Если бы в свое время этот документ стал известен в Германии, а значит, и во всей Северной Европе, то… — Она внезапно умолкла.

— Говорите же, Сабина! — потребовал я. — …наш с вами мир был бы совсем другим. Скорее лучше, чем хуже, и даже карта Европы выглядела бы иначе. Потому что Мартин Лютер был из той породы, чья власть над людскими душами намного длиннее их собственной жизни, какой бы она ни была…

* * *

Я пишу эти строки в начале апреля, такого же холодного и ветреного, как ушедший в прошлое октябрь, — и уже после того, как мы с Евой приняли окончательное решение опубликовать обнаруженное нами в Библии Везелей письмо. Оригинал его хранится в банковской ячейке, код которой известен еще четырем людям, чьи имена, как и название банка, вам знать необязательно.

Моя адвокатская лицензия возобновлена, а в июле появится на свет наш с Евой сын.

За это время я кое-что прочитал и пришел к выводу, что адресат Лютера, «канцлер Реформации» Филипп Меланхтон, последнее послание учителя все-таки получил. Чем же еще объяснить тот факт, что почти немедленно после смерти Лютера его любимый ученик заявил, что спасение человека — результат совместного действия благодати Божьей и человеческой воли, а также поддержал идею соглашения между христианами Европы разных исповеданий, которое и было заключено в Лейпциге спустя шесть лет. За что его едва не съели живьем те, кто называл себя «истинными лютеранами». Случись подобное десятью годами раньше, к ним наверняка присоединился бы и сам Мартин Лютер со всем своим громовым красноречием и пылом.

Однако Меланхтон никогда даже словом не обмолвился о письме.

О том, как оно попало к Везелям, до сих пор ничего не известно.

Теперь, как и полагается, — о мотивах. Я не знаю, способен ли какой-нибудь, даже самый важный документ, изменить мир. На это смешно надеяться. Важнее другое: поскольку существует сила, готовая убивать ради того, чтобы сохранить тайну, есть только одно средство: она должна перестать быть тайной.