Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Он сел на кровать, обхватил руками голову и заговорил:

– Пришел поздно, хотел с ней поговорить. Она не спала, закричала, обругала. Я ничего не сказал… Пожелал спокойной ночи, повернулся идти к себе… Она швырнула мне вдогонку, в спину, розу… Закрыл дверь, она сразу выстрелила. Видно, приготовилась… Знала, что будут думать люди… Ведь будут!

– Что ты, Коба!

– Будут! Будут, – повторял он. – И ты знаешь, что будут… Будут! Такое оружие врагам! Предала, опозорила… И хотела опозорить! – он вдруг захрипел, застонал. – Как ее жалко… дуру любимую!

– Как она могла… у нее ведь дети, – сказал я, чтобы Кобе стало ясно: я верю, что она сама.

Он зашептал, вытирая слезы:

– Что – дети? Они ее забудут, они сейчас маленькие. А меня она искалечила на всю жизнь. Что мне делать, Фудзи?.. Ведь будут думать! Будут, будут… – твердил он, продолжая вытирать слезы. Они катились, лицо вспухло – давно плакал…

– Лечь спать… Проснуться утром. Пусть тебе об этом сообщат…

– Думаешь? – спросил он вдруг как-то деловито. – А не лучше ли… что был на даче, приехал только под утро?

– Нет, лучше спи. Звук у крохотного вальтера слишком тихий… и ты не услышал… во сне.

– Ладно, уезжай!

Я вышел из кабинета… Он громко, в голос стонал.

Я так и не знаю, что произошло в той комнате. В рассказ Кобы о том, что, вернувшись, он мирно пожелал ей спокойной ночи и пошел к себе, я не верю. Уверен, схватка продолжалась! Обругал он ее и тогда она сама?.. Или оскорбляла его и тогда он?.. Или оба? Она его оскорбляла, грозила револьвером, но старый боевик, герой романа «Отцеубийца», попытался выхватить у нее револьвер, и… в борьбе случился шальной выстрел? Не знаю и никогда не узнаю!

Я уехал домой. Позвонили в десять утра.

Услышал в трубке голос их экономки-немки.

– Прошу вас срочно приехать… С Надеждой Сергеевной… – помню, она замолчала, наконец сказала: – Большая беда!

Я приехал. В гостиной были Молотов и Ворошилов. Немка-экономка лежала в своей комнате – старой деве стало плохо. Я был на высоте. Изобразил изумление, спросил с порога:

– Что случилось?! Где Коба?

– Он спит, – ответил печально Молотов. – И мы не знаем, как ему сообщить.

(Мне показалось, что и он побывал здесь ночью, как и я. И так же, как я, хорошо играл.)

– Надежда Сергеевна… утром долго не выходила. Экономка понесла ей завтрак в комнату… и увидела… Надя застрелилась… Они позвонили начальнику охраны, потом Авелю Енукидзе… Авель разбудил меня… – как всегда неспешно говорил Молотов.

Ворошилов испуганно молчал.

– Что будем делать? – спросил Молотов.

– Я думаю, нас здесь слишком много, – заметил я. – Мы с Климентом Ефремовичем пойдем по домам. А вы его разбудите и расскажите.

И мы с Ворошиловым ушли.

Как ни мал револьвер, трудно было объяснить обслуге, почему Коба не услышал выстрела! Поэтому решили сказать, что он ночевал на даче и вернулся под утро. В газетах объявили, что Надя умерла от приступа аппендицита…

Гроб с телом выставили в Большом зале ЦИК в здании на Красной площади (там теперь огромный универмаг).

Подойдя к гробу, Коба заплакал. Приподнял ее голову, поцеловал. Прошептал, но громко, чтобы слышали:

– Прости, что не уберег…

Были торжественные похороны. Тысячные толпы вдоль улиц.

На следующий день молва рассказывала, как Коба шел рядом с катафалком с непокрытой головой, в распахнутой шинели. Шел пешком до самого кладбища. В его биографической хронике можно прочесть: «И. В. Сталин провожает гроб с телом Аллилуевой на Новодевичье кладбище»…

На самом деле он шел за гробом только первые десять минут – по Манежной площади, где не было жилых домов и можно было не опасаться выстрела из окна. Потом сел в машину и уехал. Он не был трусом. Но у него оставался вечный страх перед покушением – страх старого террориста, который знает, как легко убивать. Он никогда не забывал нашей молодости. И потому после его отъезда «в распахнутой шинели» шел я. Я сбрил бородку, наклеил усы, надел его шинель…

Лошади медленно везли катафалк под бордовым балдахином. Пройдя через весь город от Кремля к Новодевичьему кладбищу, я вымотался порядком.

На поминки я приехал, поменяв прическу, наклеив бородку.

Когда все разошлись, он вдруг сказал мне:

– Знаешь, что они думают? Сам убил, а теперь льет крокодиловы слезы. Наверное, и ты так думаешь?.. Ладно, прости. – И он вдруг уткнулся головой мне в плечо. – Старые мы стали, нам надо чаще думать друг о друге, жалеть друг друга…

Когда я уходил, добавил:

– Она… письмо оставила… вражеское, ненавистное – кинжал в спину… такое письмо. С голоса Николая… (Бухарина) перепевки, будь он проклят!.. Спокойной ночи!

Значит и вправду… сама?!

Но письмо он мне не показал!

Мы часто встречались в эти дни… Он тогда снова читал Карамзина об Иване Грозном. Повторил:

– Очень глупый товарищ Карамзин, – закурил трубку. – Не понимает, почему изменился Иван. Они отняли у него жену… А зря! Она не давала ему расправить крылья – расправиться с врагами. Жалостливая была, обычная баба! Без нее товарищ Грозный стал свободен. – Помолчал, потом прибавил: – Пусть постель холодная, зато сердце у Ивана стало горячее, раскаленное сердце. Ведь это они ее убили? Как наш Бухарчик, бояре сводили ее с ума капитулянтскими идеями… – Эту мысль он теперь повторял часто. Как всегда, Коба не мог быть виноват. – Мижду нами говоря, стоящий политик должен жить без бабы.

Ему начали их привозить – одну за другой… Привезут-отвезут, но снова привезти не просит… И опять – новую.

Пока не привезли беленькую, пухленькую Валечку. Вот она и стала исполнять роль жены. Точнее – безгласной, бесправной обслуги при его кровати.

Уже вскоре после смерти Нади он поменялся квартирами… с Бухариным!

Перед переездом велел вынести и сжечь кровать Нади. В огонь отправились и его кровать, и видавший виды диван, из которого торчали пружины.

Всю остальную жалкую мебель он оставил Бухарину, забрал только свои книги.

Он сам наладил свой новый быт. Распорядился срочно начать строить дачу. В отличие от прежней его дачи в Зубалово эту строили поближе к Кремлю. А пока его новая квартира быстро превращалась в полувоенное учреждение. Ее наполнили наши сотрудники с Лубянки; носили ли они брюки, юбки или мундиры, исполняли ли они роли обслуги или воспитателей при детях – все они имели воинские звания.

С каждым моим возвращением в СССР они все более напоминали мне опричников Ивана Грозного в Александровой слободе. Только при дочери он оставил старую нянечку, нанятую еще Надей…