Однажды в Бишкеке - Аркан Карив

«Сучка из Туринского гетто» — еврейская девушка, отвергшая ухаживания юного Симонини. Австрийский (или немецкий) доктор — молодой Зигмунд Фрейд, олицетворение эмансипированного еврея. Все его выступление в романе сводится к подробному и довольно восторженному рассказу о видах кокаина, способах его применения и оказываемом эффекте.

Еще один фирменный прием Эко — ввод в повествование реальных исторических личностей — на этот раз сработал неважно. Очевидно, потому, что, за исключением главного героя и нескольких проходных персонажей, все действующие лица в романе — реально существовавшие фигуры. При этом Эко заверяет нас, что все они в книге говорят именно то, что говорили в жизни. Так что мы имеем дело не просто с пародией на бульварный роман, но с пародией документальной. И что же интересного рассказывает нам главный мэтр бульварно-приключенческого жанра Александр Дюма (тоже персонаж «Пражского кладбища») об освободителе итальянского народа Джузеппе Гарибальди?

По мере чтения «Пражского кладбища» возникает досадное ощущение, что ты все это когда-то уже читал, а если даже и не читал, то можешь быстренько справиться в Википедии. Так произошло, например, с историей Лео Таксиля, которая у Эко растягивается на полромана, в то время как ее суть излагается за три минуты и ни в каких украшениях не нуждается.

Таксиля советский читатель знал по неоднократно переиздававшейся книге «Забавная Библия». До 1885 года Таксиль, воспитанник ордена иезуитов, активно занимался антиклерикальной пропагандой. Затем он вернулся в лоно Римско-католической церкви и на протяжении 12 лет яростно выступал против масонов, обвиняя их в поклонении Люциферу, черных мессах и других общепринятых святотатствах. Когда в 1897 году Таксиль публично разоблачил себя на вечере в зале Парижского географического общества, заявив, что все это время фабриковал свои брошюры и книги с помощью сообщников, Карла Хакса и профессиональной машинистки Дианы Воган, изображавшей впадавшую в транс масонку, многие ему не поверили. Легенда о злокозненных масонах живет и здравствует по сей день.

Ничего более интересного, чем эта краткая справка, вы в романе Эко о Таксиле не найдете.

Но мы совершенно забыли про Пражское кладбище! Где оно? Как описано? Извольте:

При всей моей любви к Умберто Эко его последний роман я рекомендовал бы детям младшего и среднего школьного возраста для чтения в летних лагерях перед сном. Тем более что в пионерском лагере так сладко послушать на ночь страшилки про евреев.

Дорогой Умберто!

Я ужасно рад, что ты наконец решился покинуть этот гнусный буржуйский город, в котором с человеком и разговаривать никто не соизволит, если его ботинки стоят меньше двухсот евро. Уверен, что римское небо и римский народ благотворно скажутся на твоем здоровье, настроении и писаниях, а нелицеприятная критика, которой ты регулярно потчуешь нечестивца Берлускони, станет еще беспощадней.

Приеду ли я навестить тебя в Риме? Ты еще спрашиваешь! Да у меня сердце замирает в предвкушении этого праздника, а поселившийся во мне от века беспардонный журналист подзуживает захватить диктофон, чтобы запечатлеть наши беседы и добавить к твоей библиографии еще одну чудесную книгу. Мне, ей-богу, досадно, что я не сделал этого в Милане. Рассказываешь ты так же ясно, светло и занимательно, как пишешь, и, по-моему, нет никакой причины, по которой стоило бы отказать широкой публике в возможности услышать твои истории. Мне же сейчас хочется ответить на тот деликатный, но все же упрек, который ты высказал мне во время нашей последней прогулки. Наслушавшись моих историй, ты мягко пожурил меня за отсутствие в них личной метафизики. Я взял паузу, чтобы поразмыслить, и убедился в том, что упрек твой совершенно справедлив. Мы шли по площади Сан-Бабила по направлению к Дуомо.

* * *

В мельчайших подробностях помню я тот день, когда осознал, для чего мне взрослеть. Это была предвещавшая воскресную праздность суббота, сразу после уроков, я учился тогда в первом классе. Зимнее солнце не грело, но очень весело светило, я шагал домой в компании однокашников, и все они наперебой рассказывали истории. Я удивлялся и досадовал, как много всего произошло у этих мальчиков, таких же маленьких, как я, прошедших тот же, в общем, что и я, путь от детского сада до школы. Сколько ни пытался, я не сумел отыскать в своем коротеньком прошлом какой-либо внятной истории, заслуживающей публичного изложения. Разумеется, с высоты сегодняшнего возраста я готов извлечь из своего раннего детства хороший такой сборник рассказов, а может, и целый роман, но тогда я этого не умел. Зато я уже умел врать. Придуманные мною на ходу приключения оказались конкурентоспособными, и я сохранил лицо, а про себя ужасно захотел поскорее стать взрослым, чтобы у меня было что рассказать. Сегодня я, пожалуй, осмелюсь предположить, что желание человека увидеть в своей жизни сюжет носит фундаментальный характер. В пользу этой теории, помимо других аргументов, настойчиво говорит мой личный опыт: не много я встречал обывателей, которые, узнав о характере моих занятий, не загорелись бы энтузиазмом изложить мне свою судьбу, дабы я сделал из нее бестселлер.

Мои детство-отрочество-юность пришлись на удивительное время, которое наш принц подпольного рока назвал эпохой Зазеркалья. Это было время без новостей. Криминальная хроника отсутствовала как жанр, конфликты вспыхивали исключительно за рубежом, и только в советском космосе происходила какая-то движуха. Было бы общим местом описывать сейчас ужасы и косяки советского прошлого, но, когда в 1984 году я читал по-английски запрещенную книгу с одноименным названием, мне было жутко, потому что придуманная в ней антиутопия реально бесилась за окном. Самым гнетущим было то, что империя казалась вечной, в ней ничего не менялось, и не было никакой надежды, что изменится. Но моему поколению сказочно повезло: мы были еще молоды, когда под скромным названием «перестройка» грянула революция. История перестала стоять на месте. Она завертелась и стала видимой. И я хорошо помню, как ощутил себя к ней причастным. Это было уже в Иерусалиме, я наблюдал по телевизору крушение Берлинской стены. Вместе с ней рушилась стена моей личной темницы. Не все стены, заметим, только одна. Оставшиеся три пусть будут символизировать смысл жизни.