Мед жизни - Святослав Логинов

– Меня не любят женщины, – неохотно сказал Василий.

– Поди? Найдётся какая молодуха. Ты уж не зевай…

Эти слова больно царапнули Василия, напомнив последний разговор с Селёхой. В самом деле, кому он тут нужен?

Перестали радовать дом и скамья, Василий затосковал. Может, и вовсе запил бы горькую, но после указа водку стали давать по карточкам, какой тут к чёрту запой… Нелюдимый Василий вдруг почувствовал, как не хватает ему людей. После работы, шагая через деревню, останавливался у чужих окон, пытался заговаривать со старухами.

– Чо, соскучал никак? – прищурилась, встретившись с ним, Панька. – Не бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь.

С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем конце оставалось всего два дома: тот, в котором жил Василий, и другой, запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы, но вот уже июль на носу, а они всё не появляются.

Панины слова сбылись, и как всегда не тем боком. Ленинградцы приехали, но ничто в жизни не изменилось. Слышались неподалёку голоса, иногда Василий замечал, как кто-нибудь из соседей выходит на огород, порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из лесу с черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти казалось обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская, правда, прибежала. Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего ветки Василия, спросила:

– Вы тут живёте, да?

– Живу, – отвечал Василий.

– Раньше в этом доме одна бабушка жила, и её убили, – сообщила девочка.

– Сам знаю.

– А мы рядом живём! – девчонка крикнула это, уже убегая.

Вот и все разговоры и всё веселье.

Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа чистая и, главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени, и Василий сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять не деньгами, а цветным телевизором. Приёмщица сказала, что так разрешается.

На Змеиный идти тропой через заброшенные кулиги, а потом мохом. Василий шёл, помахивая самодельным, склёпанным из пятилитровой жестянки ведёрком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа на току встала, и Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не по-августовски горячо, но Василий привычно шагал, застегнув рабочую куртку и глубоко надвинув старую замасленную кепку.

Тропа круто сворачивала, Василий прошёл поворот и вдруг остановился. Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не в купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с моха и решила здесь, на безлюдье, пройтись по солнцу раздетой, чего нельзя в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.

Василий уставился на молодое, не тронутое загаром тело дачницы и неожиданно для самого себя громко сглотнул слюну. Женщина вздрогнула и попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но в этот момент из-за кустов показалась её дочка, а следом муж с двумя корзинами на согнутых руках.

Василий с трудом отвёл взгляд от белой, выпирающей из лифчика груди и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно глядя на Василия.

– А я вас знаю, – сказала девчонка.

– За брусникой ходили? – спросил Василий, затылком чувствуя, как панически быстро одевается за его спиной женщина.

– Да, набрали, – ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял: в том, что его жена по лесу голой ходит, виноват не Василий.

– А я только иду, – натужно продолжал Василий. – Я завсегда так: вечером сбегаю, за час ведёрко наберу, на пузырёк и хватит.

– С пузырьком теперь трудно…

– Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому, конечно, не дадут, а мне завсегда… Меня тут каждая собака знает…

Дачница наконец привела себя в порядок, её муж облегчённо вздохнул, сказал невпопад:

– Извините, тяжело с корзинами, я пойду… – и исчез за поворотом.

А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.

Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: «Да что же, баб у меня не было, что ли?» – и тут же признаваясь: «Таких не было. Это настоящая, нетраченая».

И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал деревянной лопатой на транспортёр вываленную самосвалами свежеобмолоченную рожь, отгребал текущее из шнека высушенное зерно: чистое, жёлтое, горячее. Привычно ни о чём не думал, но был какой-то квёлый, словно после сильного похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под струю воздуха из барабана, которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.

После работы отправился к Любахе – шалой бабёнке, известной всему району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У Любахи можно было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно. Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от неё кислятиной. Забрал бутылку и пошёл домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к бутылке, дома ещё раз приложился для храбрости, пригладил пятернёй волосы и пошёл к соседям знакомиться.

Дачница стирала бельё в проулочке возле дома. Увидав Василия, она поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.

– Здравствуйте, – сказал Василий. – Я тут шёл мимо и решил зайти. Я сосед ваш буду.

– Да, я знаю, – ответила женщина.

Василий присел на край скамейки. Плохая была скамейка, хлипкая. Закурил. Потом спохватился:

– Это ничего, что я курю?

– Нет, нет, курите.

– Напугал вас давеча, – начал разговор Василий. – Вы меня не бойтесь, я сам всех боюсь и вас тоже.

– Нас-то зачем бояться? – женщина уже успокоилась, но говорила нарочито громко, чтобы услышали наконец в доме.

– Я в совхозе работаю, на хлебе, – говорил Василий. – Зарабатываю хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться. Телевизор купил цветной, – Василий вдруг испугался, что его уличат во вранье, и добавил: – Как антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.

– Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не даёт.

– А вы здесь отдыхаете…

– Да, в отпуске.

– Большой отпуск?

– Сорок восемь дней.

Василий присвистнул.

– Это кому же столько дают?

– Учителям.

– И муж тоже?

– И муж.

Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница, значит. Он посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в тазике детские одёжки. Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся…