И поджег этот дом - Уильям Стайрон

– Шестою июня тысяча девятьсот двадцать пятого года. Но скажите, сержант, почему меня обвиняют в покушении? С этой вазой… Я нечаянно…

– Отвечайте на вопросы, – оборвал его сержант. – Место рождения?

– Запишите: Токсидо-Парк, – упорствовал Касс. – Потом: запятая, Нью-Йорк. – Он тихонько прикоснулся пальцами к столу, чтобы не шататься.

– Токсидо-Парк, Нью-Йорк. Как пишется?

– Т-о-к-с-и-д-о. Как столица Японии.

– Странно. Отец?

– Алессандро Скарлатти. Скончался.

– Мать? – Сержант старательно записывал.

– Лилия Роза Скарлатти. Defunta, – добавил он. – Тоже скончалась. – И вдруг – сирота с малых лет – он чуть не расплакался.

Сержант отвалился на спинку и с важным и проницательным видом снова начал его воспитывать:

– Вас ожидают серьезные неприятности, друг мой. Мы нелюбим арестовывать американцев. Но не потому, что они нам так нравятся, понятно? А только потому, что сейчас вы сильны, а мы слабы, и ваша страна… как бы это выразить?… оказывает нажим. Когда мы вернемся к принципам дуче… – на свинячьем лице появился бледный оттиск улыбки, – все это может измениться. Но в настоящее время мы не обожаем арестовывать американцев. – Он замолчал, опустил глаза и забарабанил пальцами по столу. – Но такого поведения мы не потерпим. И вас арестуем. Вот из-за таких эмигрантов, вроде вас, с итальянскими фамилиями, об Италии идет по свету дурная слава. Как указал сам дуче, – продолжал он, наконец-то блеснув эрудицией, – как указал сам дуче в своей речи в Анконе в июле тридцать первого года, демократии рухнут под грузом морального разложения и распущенности своих граждан, граждан, я полагаю, вроде вас…

Неизвестно, сколько еще он бы разглагольствовал, но тут в смежной комнате начался какой-то скандал. Сперва послышался голос мужчины, важный, грубый, недовольный, потом девичий – высокий, бранчливый и презрительный. Что-то грохнулось в стену. Девушка завизжала, мужчина заорал. Сержант пыхтя поднялся и протопал туда. «Zitti!»[232]– пропищал он, гвалт стих, слышалось только тяжелое дыхание и кастратский голос начальника. Касс обернулся к капралу; тот все еще смотрел на него, внимательно, вдумчиво и без враждебности.

– Что мне будет? – спросил Касс и закряхтел, только теперь почуяв нехорошее.

Капрал вынул ноготь из зубов, но вопрос оставил без внимания.

– Straordinario, – задумчиво протянул он, – assolutamente straordinario.[233]

– Что?

– Вакуум в голове. Родился и вырос в Неаполе, на родине Скарлатти. И не слышал ни о том, ни о другом. Как ваше настоящее имя?

Касс сказал ему; он уже трезвел, но боль в голове набухала и распускалась, и в грудь вползала черная тревога. У него вдруг возникло сумасшедшее желание броситься к двери. Он заставил себя успокоиться и попросил у капрала стакан воды.

– Что мне будет? – снова спросил он, пока капрал наливал воду.

– Нате выпейте. Не помешает. Вы прекрасно говорите по-итальянски. А наивность ваша в таких вопросах, думаю, оттого, что вы американец.

– Это вы о чем?

– Это я о сержанте Паринелло. Когда полицейский хочет вас арестовать, он вас сажает. И все. С другой стороны, когда он видит, что может немного нажиться на отчаянии обвиняемого, которому хочется на волю, тут начинаются длинные рассуждения о том и о сем. Дуче. Анкона. Тридцать первый год. Демократии. Моральное разложение и распущенность. Вам не кажется, что в этом витийстве есть система? Дать время. Дать обвиняемому время произвести в голове соответствующие вычисления, а именно: выложит ли он, скажем, сумму, эквивалентную царскому обеду в первоклассном ресторане, или проступок его таков, что требует пожертвования более щедрого… скажем, на новое платье для чьей-то жены или же…

– Я не дам взятку этому мешку с потрохами! – воскликнул Касс с чрезмерным жаром – дух Кальвина, Уэсли и Нокса[234]внезапно вспыхнул в нем при упоминании о расходах.

– Тсс, – остерег его капрал. Лицо у него было очень серьезное. – Поверьте, это я, Луиджи, говорю: Паринелло может крепко насолить. Обвинения вы слышали: до суда можете месяц просидеть в тюрьме в Салерно. А процедура выпуска под залог у нас не такая, как в Америке. Паринелло в общем-то человек дешевый. – Он подошел к двери, поглаживая усы, потом тихо сказал: – В вашем случае я счел бы, что десяти тысяч лир достаточно, если вы заплатите за разбитую вазу. Открыто нельзя, суньте ему в папку. Я ничего не видел.

– Почему вы мне помогаете? – вслух удивился Касс.

Но пугающе ласковый, загадочный в своей убежденности капрал скрылся в соседней комнате. Что за гнусная афера, подумал Касс, десять тысяч лир. Недельное жалованье этой свиньи. А сам он оставался почти без денег, и это, говоря по правде, было сейчас важнее и чем уязвленная гордость, и даже чем отвращение к бычьему пузырю, который совершал вымогательство. Голова раскалывалась, живот болел, ему было паршиво, как в самые паршивые парижские дни; он вынул из бумажника купюру – последнюю такого достоинства, – шепнул ей «прости» и сунул в папку сержанта так, чтобы скромно высовывался только краешек – как розовенькая полоска ноги над чулком.

Топая, возвратился сержант и сел за стол.

– Итак, – сурово начал он, – хочу повторить, вас ожидают серьезные неприятности. – Он взялся за папку, и Касс увидел, как его глаза задержались на банкноте. – Серьезные неприятности, – продолжал он, не изменившись в лице, но с такой тонкой модуляцией в голосе, что просто дух захватывало, – которых вы, однако, пожалуй, могли бы избежать. – Он поглядел на Касса и сразу же захлопнул папку. – Вы совершили серьезную ошибку у нас в Самбуко. Мы не потерпим таких нарушений. Вместе с тем, – перешел он на мягкое, выразительное larghetto, – вместе с тем человек вы как будто порядочный, Скарлатти. Я бы даже высказал предположение, что это ваша первая встреча с полицией. Точно?

– Как в аптеке, начальник, – ответил Касс, от сильного негодования сбившись на родной язык.

– Тогда я скажу вам, что я сделаю. При условии, что вы заплатите за разбитую вазу, я сниму с вас эти обвинения. И советую в дальнейшем вести себя осмотрительнее. Вы свободны. Внесите сто пятьдесят лир – carta bollata.[235]

– Carta bol lata?

– За гербовую марку на протоколе, за…

– Да знаю я! – повысил голос Касс. – Ты что же, потрох, не можешь взять из…

Впоследствии Касс вспоминал, что мог все погубить этими словами, но сержант либо не расслышал его, либо не захотел расслышать, тем более что в соседней комнате возобновились шум и крики. «Bugiardo!»[236]– завопила девушка. «Врешь!.. Стерва!» – заорал мужчина. И почти сразу капрал Луиджи, потный, в фуражке набекрень, втолкнул в комнату небритого, с запавшими щеками человека в спецовке продавца, а следом за ним крестьянскую девушку лет восемнадцати. Пальто у нее, потрепанное, изъеденное молью, с темными от дождя плечами, было велико на несколько размеров. Девушка была в выгоревшей косынке, но босиком. Она вошла, еще визжа от ярости, и сердце у Касса упало, он забыл обо всем – такая она была красивая. Как ветер раздувает костер, так и ее красота стала только ярче от злости; Касс заметил, что большая рука Луиджи тянет ее сзади за пояс пальто, чтобы она не вцепилась в спину торговца, как дикая кошка. «Врешь! – визжала она. – Врешь! Врешь!» А торговец, чьи шелушащиеся щеки казались обмороженными, откликался низким, гортанным стоном, вернее, обиженным и изумленным рыданием, которым перемежаются все итальянские свары: «Ah-uu! Tu sei bugiarda! Püttana! Сама врешь, шлюха!»