Тварь непобедимая - Михаил Тырин

* * *

Еще не было и девяти вечера, а Григорий уже мечтал поскорее добраться до кровати и отключиться. Только что принятая рюмка водки торчала в горле, как застрявший лифт, не принося ни бодрости, ни облегчения.

Он слишком уставал в последнее время. Слишком много беготни, много нервотрепки, особенно с этим переездом. Из клиники неожиданно исчезал то один, то другой специалист. Григорию и остальным оставшимся приходилось вечно кого-то подменять, перестраивать свой режим, оставлять работу на вечер...

Наскоро перекусив в ночном кафе, он обычно приходил домой, звонил Светлане и, смущенно комкая слова, говорил, что не осталось никаких сил. Потом сразу засыпал.

Светлана уже не обижалась. Только с грустью говорила, что зря ждала целый вечер. Оба ждали, когда придут более легкие времена.

– Я здесь слишком много стал пить, – сказал Григорий.

– Ты? – рассмеялся Донской. – Ты пьешь как ягненок. Вот остальные – те действительно хлещут...

Он сидел, скорчившись в кресле, и безучастно смотрел в окно. В руках плясала пустая рюмка. Разговоры не клеились, да и не было в них особой нужды. Словно бы встретились два человека лишь затем, чтобы напиться и помолчать, думая о своем.

– Почему? – сказал Григорий. – Почему они хлещут? Люди пьют от безденежья, от безнадеги, от бездарности, наконец. Почему мы пьем?

– От страха, Гриша, – вздохнул Донской. – Слишком страшен мир, в котором мы живем. Именно мы.

– Разве? Я думал, у нас самое безопасное место в мире.

– Эх, Гриша... – горестно сказал Донской. – Жалко мне вас всех. И тебя – мальчика с чистыми руками, который залез в наше гнилое болото. И хирурга Коровина, который сам себя ненавидит и свои руки за то, что уродуют людей, а не лечат.

– А себя – жалко?

– А себя – больше всех. Но это совсем другая история, другая печаль. Ты обо мне не думай. Я от тебя очень далеко – от твоих забот, от твоих радостей... А помнишь, как мы с тобой спорили – платная жизнь, бесплатная смерть?

– Хорошо помню.

– Ты еще мучаешься?

– Я мало стал об этом думать.

– А я, представь себе, много. Может, прав ты тогда был? Наверно, прав. Но жить с этим нельзя, и думать так нельзя.

– Я не очень тебя понимаю. Что нельзя?

– Нельзя думать, что мы – продавцы жизни. Жрецы второго шанса.

– Я давно так не думаю. Это не тот шанс, который нужен людям. Мы же работаем не на пациента даже, а на его заказчика. Пациент – не человек, а функция.

– Легко так говорить, пока сам не стал такой вот функцией, – кисло усмехнулся Донской.

– Что ты имеешь в виду?

– Скажи мне, проще ли стало жить, когда тебе повесили эту медаль? – Донской щелкнул по медальону, висящему под рубашкой.

Григорий ответил не сразу:

– Думаю, нет. Пожалуй, даже сложнее.

– Верно, Гриша, все правильно. Сколько ни придумано сказок про загробный мир, а человек все равно боится смерти. Это не в голове, не в сердце – это в каждой клетке. А почему стало сложнее, ты не думал?

– Не знаю...

– А я скажу. Одна жизнь – это судьба, это игральная кость, которая легко катится по доске. А две – это уже арифметика. Это трудность выбора. И перед каждым шагом ты думаешь: а во что мне это станет? А сколько я на этом потеряю? И ты уже не живешь, а просчитываешь, анализируешь.

– Наверно, так, – сдержанно ответил Григорий.

– Мне больно думать, Гриша, что единственная наша удача – это мутант, который сейчас сладко спит в своем подвале.

– Удача?

– Но он здоров! Он готов к жизни, причем гораздо лучше, чем все мы. Как мне горько об этом думать... Да если б хоть раз из нашего инкубатора шагнул в мир сильный, открытый к жизни человек – мне было бы в сто раз веселее. И я не пил бы в одиночку, а в клубах веселился, бильярд гонял, девчонок на «мерсе» катал.

– Я опять тебя не понимаю.

– А ты просто запоминай. И когда придет время, истина распустится перед тобой, как бутон. Ты все увидишь, все поймешь.

Он замолчал, катая по столу пустую рюмку.

– Я сегодня долго с ним разговаривал, – сказал Гриша, кивнув в сторону флигеля. – Это потрясающе, Андрей. Я даже записал на кассету. Хочу главному дать, ему интересно...

– Главному уже ничего не интересно. Главному плевать и на пациентов, и на тебя. Он весь со своей Александрой. Забудь о нем вообще, лучше мне расскажи. Я хоть посочувствую.

– Расскажу. Это существо – что-то невероятное...

– Да я уж видел, – фыркнул Донской.

– Я не о том, не о внешности. Он рассказал, как провел все это время. Как одним ударом выломал дверь в машине. Как две пули в грудь пропустил, а потом просто выковырнул. Как ловил крыс в полной темноте. Ты смог бы поймать руками крысу?

– Не было случая поупражняться.

– Он с места прыгает на несколько метров вперед и вверх. Видит в темноте, чувствует запах за сотню метров. Он может спрятаться на ровном месте так, что ты на него наступишь и не заметишь. Он может на хвосте висеть часами и спать.

– Вот-вот, я говорил, – кивнул Донской. – А ты, похоже, ему завидуешь. Тоже хочешь на хвосте покачаться?

– Я не завидую. Я удивляюсь, что его тело на порядок совершеннее нашего. Почему, как, зачем? Это необъяснимо! Знаешь, я решился у него спросить – хочет ли он вернуть прежний облик. Так вот, он не хочет.

– Тело, говоришь, совершенное? А что в голове? И кстати, он по-прежнему считает себя посланником Сатаны?

– Вообще-то да, – с легкой досадой кивнул Гриша. – И спорить бесполезно.

– А ты не спорь. Не надо! Честно говоря, теперь я сам готов поверить в это...

Он замолчал, глядя на свою рюмку. Потом поставил ее, налил и одним махом выпил.

– Когда началась у нас эта свистопляска с антропоморфом, – вновь заговорил Донской, – я на всякий случай сгонял к знакомому в детский клинический центр. Поглядеть, поспрашивать, дескать, часто ли нынче обнаруживаются уродства у новорожденных... Бог ты мой, чего я там насмотрелся, Гриша! Меня полдня потом лихорадило. У одних животики вздуты так, что кишечные петли выпирают. У других, наоборот, атрофия – ручки-ножки как прутики. У третьих кости чуть ли не в узел завязаны. Видел девочку – у нее нет ключиц. Не выросли! Руки болтаются, как тряпочки. А знаешь, что такое гипотериоз?

– Знаю, – тихо ответил Гриша.

– Это когда пятнадцатилетний подросток размером с двухлетнего. Когда у девочки-школьницы растет мужицкая борода. Когда язык не помещается во рту и не дает ни говорить, ни есть, ни пить. А сколько уродов, Гриша! Сколько сросшихся, скрученных, горбатых, безглазых, безногих... А видел ты ребенка, у которого врожденный сифилис? Видел, как гной хлещет изо рта и кожа слезает серыми лоскутами? И лежит он – крошечный – и все-все чувствует. Я уж не говорю про всякие ДЦП – там у каждого второго...