Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

Так было с исследованиями фильтрации в районе Полесьевского мыса: из рук вон негодная работа. Переделывали, перерасходовали… Вещи надо оценивать по их стоимости. По-партийному…

— Где уж нам, беспартийным, уметь оценивать!

Пропустила мимо ушей его выпад. Привела еще несколько фактов. И все мучилась: сказать ли о чертежнице Елкиной? Имеет ли право? Почему-то вспомнилось, как выходя с Николаем из загса, неожиданно на углу встретили Веру Павловну и Петя. Петь — первокурсник, в светло-сером костюме, нараспашку габардиновый плащ. Навстречу — военный с красными лампасами. Вера Павловна — тихохонько: «Приготовься, Петь, поздоровайся. Этот генерал — брат ректора Медицинского института». Петь шаркает ногой. У мамы и сынка — такие улыбушки! Генерал кивнул и прошел мимо, — долой улыбки. Петь не может смириться с тем, что Николай — «мужик мужиком» и что она — дочь Голопаса Фомки — выше его, сына профессора, по служебному положению.

Слово попросил Зимнев. Это редкость: не любит выступать. Кашлянул, точно пробуя голос. Вынул, не спеша, из кармана носовой платок, скомкал его в руках, вытер губы. И наконец:

— Кто вас, молодой человек, испортил? Не лучше ли, чем злоупотреблять, зла не употреблять? Нельзя ко всему относиться отрицательно. Я бы на вашем месте пересмотрел свое отношение к людям, к работе, к жизни. Да, к жизни.

Еще раз кашлянул, еще раз вытер губы:

— Вот и все. Сел.

С места поднялся Смагин.

— Полностью разделяю точку зрения тех, кто высказывался до меня, — начал он.

Ольга насторожилась: занятно, что скажет дальше?

— О его ошибках и поведении я лично говорил с ним неоднократно. Разъяснял, доказывал и огорчался, что ничего доказать не могу. Его ошибки, как заведено у нас в лаборатории, мы обсуждали на производственных совещаниях… Пусть скажут товарищи. Моя оплошность: недостаточно строго оценивал его проступки. Как и другие, относился к нему снисходительно. Думал: молодо-зелено, годы унесут хмель. Жаль, что не так… Очень жаль!

Слова у Смагина подогнаны плотно, произносит их так, будто заранее выговорил про себя и теперь лишь повторяет вслух. Но Ольга не почувствовала в них ни подлинного негодования по адресу Петя, ни решимости принять крутые меры.

— У вас, Петр Сергеевич, найдется что сказать? — спросил Смагин.

Петь-Петух встал, прислонился к стене:

— О моей работе. Ошибки, признаться, бывают. Как и все, небезгрешен. По поводу моего пятимесячного труда и злополучной странички, о которых говорил Роман Васильевич, считаю: лучше писать мало, чем много. Много пишут потому, что мало — труднее.

Петь не оправдывался, просто начисто все отрицал. А дальше не выдержал, съехал на каверзы:

— Мне никто не помогает. Те, кто может, — не хотят, те, кто хочет помочь, — не могут. О задержке моего отчета? Отчет задержала Колосова. Не знаю, почему долго не рассматривала.

Ложь, отметила Ольга. Выгораживает себя. Глупо!

— А рекламаций лично я не имел. Если и были, то этим обязан своим «правщикам»: мудрят. Итак, кому-то я не угодил… к чьим-то сединам не проявил почтительности… Недостаточно воспитан? Извините. По крайней мере, в Дании я не воспитывался… как Зимнев. И не считаю свою форму разговора грубой. Я резок. Я принципиален. Если это порок — признаю. — Поправил запонку на манжете. — Думаете, не знаю, почему возникло сегодняшнее обсуждение? Кто-то провел большую подготовительную работу. Не вам ли этим я обязан, уважаемая Ольга Фоминична? С вами у меня всегда и во всем расхождения.

— И слава богу, — буркнул Зимнев. Вроде бы дремлет, а все слышит.

— Критику в мой адрес организовали. Это обструкция. Повторяю: кое-кому я неугоден.

— Однако же высокого вы мнения о своей особе, — снова не удержался Зимнев.

— Что вы мелете, Зборовский! — возмутился Гнедышев.

Смагин постучал карандашом по столу:

— Пора, товарищи, закругляться.

— Действительно, пора. — Гнедышев, обойдя стол, вышел вперед. — Парень он здоровый. Память и способности есть. Но перед характеристикой, которую выдали здесь инженеру Зборовскому, бледнеют эти достоинства. Хотелось бы знать: поняли вы, Петр Сергеевич, что-нибудь из всего сказанного сегодня? К какому выводу пришли?.. Оставят ли вас в фильтрационной, или уволят, или сами уйдете, все равно положение ваше останется крайне сложным. Можно уйти от Колосовой, от Парамонова, от Зимнева, из института. Но от самого себя уйти вам не удастся. Некуда!

Глава XVII

А месяц спустя Ольгу перехватила в коридоре секретарша Гнедышева:

— Срочно к директору!

— Минуточку. Вот только заброшу книги к себе.

— Никаких минуточек!

— Да что случилось, что за спешка? Пожар?

Секретарша не ответила. Конвоируемая ею, Ольга вошла в кабинет.

Гнедышев встретил не здороваясь. Когда остались одни, пытливо уставился:

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Ольга Фоминична?

— Не-ет. А что? Опять «в дорогу дальнюю, дальнюю…»? Я ведь только-только из Удмуртии!

Он взял со стола деревянную линейку, согнул ее дугой. Потом полоснул концом но стопке бумаг:

— И муж твой ничего тебе не говорил?

— Нет, — заволновалась. — О чем вы, Роман Васильевич?

— О ком, следовало бы спросить. — И, помедлив, сказал: — Инженер Зборовский, будучи в туристской поездке, пытался остаться… «по ту сторону».

— Где? — переспросила автоматически.

— Не все ли равно, где!

«По ту сторону…» Неужели всерьез? А давно ли сам попрекнул Зимнева: «По крайней мере, в Дании я не воспитывался…»

— Подонок!!

— Не надо психовать, Колосова. Потеря была бы невелика. Наконец-то все его выверты собрались воедино. Только такие фрондерствующие лоботрясы и попадаются в сети «дяди Сэма».

Ольга ушла к себе в фильтрационную. Знает ли обо всем Сергей Сергеевич? Как примет? Как вынесет? Только недавно ему присвоили звание члена-корреспондента Академии медицинских наук.

Позвонила на комбинат Николаю:

— Приезжай немедленно.

— Что за спешка? Пожар? — Те же вопросы, которые минут за сорок до него сама адресовала секретарше Гнедышева.

— Приедешь — расскажу.

— Но все же? Может, догадываюсь: инженер Зборовский, да?

— Ты уже знаешь?.. А Сергей Сергеевич?

— Еду к нему в медицинский городок.

В перерыве между лекциями Сергей Сергеевич не отдохнул. Оставался в аудитории, отвечал на вопросы, подчас до смешного наивные, подчас удивляющие зрелостью мышления. Студенты — среди них сейчас редко кто старше двадцати трех — двадцати четырех — любят все новое, не сухой повтор учебников. А сам он, профессор, настолько ушел в дебри терапии, что давно уже лишен того цельного представления, которое имеет о ней студент четвертого курса.

Здание, куда перебралась его клиника, построили недавно, и в очень короткий срок. Перед подъездом на постаменте эмблема: огромная, под бронзу, чаша и змея. На первом этаже разместились аудитории, приемное и реанимационное отделения. На втором — бывшая куропаткинская клиника.

Лифт еще не подключен. Раз пять за день вверх к себе, на четвертый, — не очень-то…

— Тяжеловато, тезка? — Сергей Сергеевич поравнялся на лестнице с сутулым седым больничным парикмахером,