Вознесение - Александр Проханов

Начальник разведки, закипая негодованием, злым пузырящимся голосом крикнул:

— Отвечайте, суки, а не то языки повырежу!

— Срочной службы, — торопливо ответил высокий. Пригнул голову, забегал глазами, словно искал, откуда последует удар.

Литкин зажег колючую яркую лампочку, снимал, водил камерой. Пленные испуганно на него озирались, принимая за источник предстоящих мучений.

— Звание?.. Имя?.. — Басаев, не повышая голоса, медленно и привычно раскручивал спираль допроса.

— Сержант Клычков… — ответил высокий. Собственное имя, произнесенное вслух, причинило ему страдание, словно враги, завладевшие его телом, теперь, узнав его имя, приобрели над ним окончательную губительную власть.

— Ты?.. — повернулся Басаев к худосочному пленнику.

— Рядовой Звонарев…

— Воинская часть?.. Командир?..

Пленные молчали. Один зыркал исподлобья заплывшими от синяков глазами. Другой вытянул тонкую шею, словно заглядывал через забор, стараясь разглядеть недоступное для остальных видение.

— Суки, я вам языки плоскогубцами вырву!.. — закричал начальник разведки, взбадривая себя истошным криком. — Обрезками языков будете давать показания!..

— Первый полк, четвертая рота, второй взвод… Взводный лейтенант Пушков… — сипло сказал сержант, проталкивая колючие слова сквозь сухое горло, словно они, выталкиваясь, кровенили гортань.

Басаеву не нужны были эти признания. Неинтересны были эти две запуганные и забитые жизни, явившиеся перед ним в тускло освещенном подвале, чтобы через мгновение исчезнуть, забыться навек, слиться с тусклыми безымянными тенями, которые когда-то возникли на его пути и бесследно пропали, обременив слух криком боли или мольбой о пощаде, отяготив взгляд зрелищем мертвого тела. Ему важно было узнать, почему на этом участке, где были захвачены пленные, штурм не ослабевает, несмотря на потери. Почему именно здесь сосредоточены главные силы танков и артиллерии. Почему по этим кварталам и днем и ночью долбит авиация. И что может значить затишье на соседнем участке. Быть может, именно там ослаблена группировка русских. Именно там поредело кольцо обороны. Разомкнуты стыки полков. Существует возможность прорыва. Но два этих русских пленных не развеют его сомнений. Оглушенные, раненые, станут невнятно бормотать и сбиваться, выхаркивая после ударов шматки крови. И либо их живьем обменяют на пленных чеченских бойцов, либо их мертвые изуродованные тела кинут русским взамен на таких же изуродованных мертвых чеченцев.

— Думаете нас победить? — лениво и устало спросил Басаев, собираясь уйти. — «Хороший чеченец — мертвый чеченец» — так, кажется, у вас говорят?..

И эти последние слова вдруг тронули в нем близкие от сердца, дремлющие точки боли, от которых, мгновенно разрастаясь, пуская в соседние клетки яркие пучки страдания, вливая в жилы клокочущие, раскаленные яды, ринулась слепая ярость и ненависть. К этим двум, к их русским лицам, форме их носа и губ, ложбинкам переносиц, цвету и разрезу глаз. К их дыханию, запаху, веющей от них чужой и враждебной жизни, которая, как смертоносная болезнь, вторгалась век за веком в его страну. Умерщвляла и мучила его народ, навязывала ненавистную власть, требовала покорности, сажала в теплушки и гнала в казахстанскую степь. Отнимала плодородные долины и берега бирюзовых рек. Запрещала верить, молиться, носить у пояса кинжал в черно-серебряных ножнах и держать на стене винтовку. Насылала одно за другим нашествия, от которых горели и рушились города и селения, бежал по дорогам рыдающий народ, и над ним пролетали реактивные русские самолеты, ревели в черном небе пылающие русские снаряды, и светлобородый омоновец, по-обезьяньи обмотав голову чеченской повязкой, вламывался в дом, сдирал со стены узорный ковер. Эта ярость и боль возникли в нем как безумие. Породили в помутненном сознании образ любимой жены, которую разбомбил в родовой усадьбе русский штурмовик. Красивое, в черных кудрях, с белым широким лбом лицо певца Ходжаева, который выходил на сцену в аметистовых лучах, а теперь, распоротый пулеметом, с кровавым колтуном лежит в зловонной яме. Он увидел Илияса, вставшего из могилы, с закрытыми глазами, к которым пристала липкая глина.

Ненависть его была столь сильна, что глаза выдавились из-под век и вспыхнули страшным фиолетовым цветом. Вращаясь и влажно мерцая, ударили чернильной тьмой в лица пленных, и те ужаснулись этой непроглядной тьме, обрекающей их на мучительную неизбежную смерть.

Это длилось мгновение. Он опустил веки, погасил глаза, мягко, едва касаясь, огладил ладонями свою металлическую синюю бороду. Пошел к выходу, тихо выговаривая на ходу начальнику разведки:

— Завтра русские будут захватывать Музей искусств… Заминируй дом… Используй этих двух собак как приманку… Враги не получат наших картин… Не получат своих пленных… Получат пепел и осколки костей, которые в целлофановых пакетиках разошлют по деревням русским бабам…

Уходил, успевая заметить, как Литкин напоследок страстно и жадно ведет окуляр по лицам пленных, выпивая из них остатки жизни.

Двумя джипами они пробирались по ночному городу в черных развалинах, которые шевелились среди котлованов, озаренные изнутри тлеющими пожарами, как слепые великаны с красными пустыми глазницами, из которых выдрали глаза. Литкин на заднем сиденье, рядом с Шамилем Басаевым, направлял на него портативную телекамеру. Снимал крупным планом черную, как густой вар, бороду, внезапно вспыхивающий чернильный зрак, проблеск белых зубов. Смещал объектив, выхватывая сквозь стекло тлеющее, с малиновыми головнями пожарище, или изуродованный, на догорающих покрышках грузовик, или небо с колючими перекрестьями трассеров.

Это была уникальная съемка, неповторимый синхрон, когда Басаев, проезжая в зоне ночных боев, исповедовал перед телекамерой военные воззрения, государственную философию, цели священной борьбы. Этот драгоценный синхрон украсит будущий фильм, который Литкин привезет в Париж. В уютном отеле, чуть опьянев от вкусного вина, нагулявшись по сиреневым весенним бульварам, налюбовавшись на огненно-золотые вывески «Мулен Руж», видя из окна сияющее чудо Эйфелевой башни, он включит видеозапись. На просторном экране зашевелятся в смоляной бороде розовые близкие губы, блеснет под воздетой бровью волчий черно-фиолетовый глаз, и сквозь рокот мотора зазвучит медлительный голос Басаева:

— Кавказ является истинным центром мира. Бог сотворил Кавказ как единый дом, под крышей которого живут благодатные народы. Отсюда, от наших хребтов и долин, от наших горных рек и белых снегов началась история человечества. Здесь, запечатанная каменной печатью Кавказа, хранится тайна мира. Плодоносящая матка, откуда исходят знания и верования. Чеченцы поставлены Богом охранять эти тайны, беречь их для будущего человечества. Все, что удивляет в чеченце англичанина, или француза, или немца — его мужество, бесстрашие, любовь к Богу, мечта о праведной жизни, — все это черты народа, поставленного Богом охранять тайну мира…

Они проезжали дом, в который попала зажигательная бомба. В здании бушевал пожар. Из окон летело наружу разноцветное пышное пламя. Из одного окна — ярко-зеленое, змеистое, из другого — оранжево-красное, с ворохом пышных искр, из третьего — ослепительно-белое, магниевое, с сыпучими звездами. Казалось, в доме, в черном каменном коробе, живет огромный цветастый павлин. Поворачивается во все стороны, распускает огненный хвост, просовывает в окна мохнатые лучистые перья.