Трапеция - Мэрион Зиммер Брэдли

к другу чувствуем. Но это передышка. Все эти мерзкие стычки… и…

Говорить дальше Марио не смог. Он не плакал, но голос ему не подчинялся.

— Слушай, — твердо сказал Томми, — мы кое-что друг другу пообещали, помнишь?

Не давать чувствам мешать работе. Оставлять их внизу. Марио взял себя в руки.

— Да, знаю. И у тебя это получается лучше. Но есть еще кое-что, что мы в силах сделать. Теперь, когда мы знаем об этом, мы можем попробовать это использовать. Встроить в работу. Сделать такую команду, чтобы никто и мысли не допустил, что нас можно разлучить. Это опасно. Может статься так, что мы больше не сможем работать ни с кем другим, даже если придется. Кто-то из нас может пострадать… или убиться. Мы можем разругаться, измениться, возненавидеть друг друга, но все равно остаться связанными этим… этим… тем, что между нами, что бы это ни было.

— Я хочу этого, — прошептал Томми. Перед глазами снова поплыло, но ему не было дела. — Потому что тогда нас не смогут разлучить.

Марио целовал его — часто и слепо.

— Вот как я этого хочу. А если нас все же разлучат, я брошу полеты. Лишь бы остаться с тобой.

— Я этого не допущу.

— Значит, будем надеяться, что до этого не дойдет. Но другого выхода я не вижу.

Только сделаться столь идеальной командой, что никто не посмеет нас разделить. Не сможет разрушить то, чем мы станем.

Томми кашлянул.

— Можно… можно я скажу кое-что ужасное?

— Все, что хочешь, малыш. Сейчас — все, что хочешь.

— Я ненавижу тебя, — пробормотал Томми в подушку. — Иногда я просто ненавижу тебя. Лучше бы я тебя не любил… Но я не могу… не могу остановиться… и все это мешается с полетами. Не знаю… я хотел бы… хотел… Черт! — выкрикнул он. — Почему я не девушка? Тогда бы я мог спокойно любить тебя …

Лицо Марио исказилось, он прижал Томми к себе.

— Нет, нет, — задыхаясь, шептал он, — нет, нет, нет, Везунчик, нет…

Он крепко держал Томми, будто пытаясь оградить их обоих от невыносимого знания.

— Нет, не надо. Я знаю, о чем ты, Везунчик, клянусь. Возможно, было бы легче, но тебе надо просто смириться, ragazzo. Мы это мы. Это трудно, мы идем вслепую, сами придумываем себе правила. Мы не можем того, что могут другие. Но нам просто надо решить, что правильно для нас. Я попытаюсь, Везунчик. Я знаю, ты считаешь меня пропащим. Но если мы будем любить друг друга… и постараемся не ненавидеть друг друга слишком сильно, тогда, может быть… что-то получится так или иначе.

Томми, повернувшись, поцеловал его, как доверчивый ребенок, но затем они слились в беспомощном виноватом порыве. Для Томми это даже не было сексом — просто безумное стремление стать ближе, сплавиться с Марио не только телом, но и всем своим существом, самой своей сущностью.

— Везунчик… Везунчик… fanciullo… caro, caro… не плачь…

— Я хочу еще ближе… я умру, если не смогу стать еще ближе…

— Вот, вот… вот так, детка… вот… чувствуешь, как бьется сердце… слушай… теперь близко, fanciullo? Ну вот, вот, не плачь… хорошо?

Всхлипы мало-помалу утихали. Смущенные и измученные, они лежали в объятиях друг друга, словно отчаяние переплавилось в священный обет, который должен был связать их воедино.

— Не хочу, чтобы ты меня отпускал, — прошептал Томми. — Не отпускай меня…

Марио ответил не сразу.

— Никогда, Везунчик. Никогда. Что бы ни случилось, что бы мы ни натворили, теперь мы часть друг друга.

ГЛАВА 20

Минул сентябрь, сезон неуклонно близился к концу, и Томми не знал, куда деваться от отчаяния. После жестоких в своей искренности признаний в мотеле

Марио снова отдалился. А Томми, беспомощно сознавая, что вся его эмоциональная жизнь завязана на прихотях трудного, нервного, темпераментного человека, не умел избавиться от тревоги. В свое время в него вбили стоицизм, теперь же он находил болезненное удовлетворение в том, чтобы пытаться ужиться с железным контролем Марио.

У них случилась еще одна яростная стычка, причем по совершенно нелепому поводу: Томми надел свитер Марио без разрешения. Обычно парень не обращал внимания на такие вольности, а порой даже их поощрял. Но в тот раз почему-то вспыхнул, как спичка. В день последнего шоу они едва разговаривали. Время между представлениями Томми провел в грузовике — угрюмо раскладывал костюмы по надписанным коробкам. Связывая обувь попарно разноцветными шнурками, скатывая изношенные трико так, чтобы видны были дыры, он вдруг обнаружил, что смутно лелеет надежду: вот сейчас Марио придет к нему, соблазнившись редким уединением… И только когда сумерки раннего октября возвестили о приближении вечернего представления, Томми сдался и вернулся в семейный трейлер, опоздав к ужину.

После представления он стоял над полкой, выступающей в роли туалетного столика, и собирал свои вещи: щетки, расчески, моток клейкой ленты, полупустой тюбик крема для загара… Все это он сложил в обувную коробку. Сзади подошел Папаша Тони.

— Я говорил с твоим отцом, Томми. Твоя зарплата за сезон перечислена в банк. А вот это маленькая добавка от всех нас, небольшой подарок за то, что ты такой славный паренек. Купи себе что-нибудь хорошее.

Он затолкал банкноту Томми в карман рубашки.

— Увидимся первого января.

Томми смущенно пробормотал слова благодарности. Анжело сгреб его за плечи обеими руками.

— Хорошенько отдохни за осень, негодник… Я тебя весной до полусмерти загоняю. И если будут уговаривать идти на футбол, не слушай. Лучше легкая атлетика.

Он помолчал.

— Том, я знаю, что Марио задал тебе жару этим летом. С ним бывает нелегко.

Просто хочу, чтобы ты знал: мы все ценим, как ты с ним ладишь. Знаешь… — он запнулся, словно сомневаясь,