Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

Экзамен на права Оуэн сдал в день своего шестнадцатилетия, воспользовавшись для этого ярко-красным отцовским пикапом. В те времена в Нью-Хэмпшире еще не существовало никаких курсов вождения, и экзамен принимал кто-нибудь из местных полицейских — он садился рядом с водителем и говорил, куда ехать, где остановиться, куда заехать задним ходом, где поставить машину на стоянку и так далее. У Оуэна экзамен принимал инспектор Бен Пайк собственной персоной. Инспектор Пайк засомневался было, достанет ли Оуэн до педалей и увидит ли дорогу поверх рулевого колеса. Но Оуэн все это предусмотрел заранее; он хорошо разбирался в технике и сумел подогнать сиденье пикапа под свой рост: он поднял его так высоко, что инспектор Пайк всю дорогу стукался головой о крышу кабины. Кроме того, Оуэн настолько выдвинул сиденье вперед, что инспектор еле втиснул колени под приборную панель. Инспектору было до того неудобно сидеть в этой кабине, что экзамен по вождению Оуэн сдал на удивление быстро.

— ОН ДАЖЕ НЕ ПОПРОСИЛ МЕНЯ ПРИПАРКОВАТЬСЯ МЕЖДУ ДВУМЯ МАШИНАМИ! — возмущался Оуэн. Он очень расстроился, что ему не дали похвастаться умением загонять машину в узкое пространство между автомобилями, — Оуэн ухитрялся втиснуть свой красный пикап в такой промежуток, куда не всякий «фольксваген-жук» отважится сунуться. Вспоминая сегодня тот экзамен по вождению, я не перестаю удивляться, как это инспектор Пайк не обшарил внутренности грузовичка на предмет пресловутого «орудия убийства», которое все время искал.

Меня учил ездить Дэн Нидэм. В том году Дэн ставил в летней школе для дополнительных занятий при Грейвсендской академии шекспировского «Юлия Цезаря». Каждое утро перед репетицией он отвозил меня по Суэйзи-Парквей вверх на Мейден-Хилл. Я упражнялся на проселочных грунтовых дорогах вокруг гранитных карьеров — дороги, на которых научился ездить Оуэн Мини, подходили и для меня, к тому же Дэн решил, что безопаснее начинать в стороне от скоростных шоссе — при том что по этим проселкам бешено носились грузовики «Гранитной компании Мини».

Рабочие карьера отчаянно лихачили — перевозя гранит и оборудование для его добычи, они привыкли выжимать до упора; однако летом грузовики поднимали такие облака пыли, что мы с Дэном загодя узнавали о приближающейся опасности, — я всегда успевал съехать к краю дороги, а Дэн тем временем цитировал свое любимое место из «Юлия Цезаря»:

Трус умирает много раз до смерти,

А храбрый смерть один лишь раз вкушает!

После чего Дэн хватался за приборную доску и дрожал, пока грузовик с динамитом вихрем проносился мимо нас.

Из всех чудес всего необъяснимей

Мне кажется людское чувство страха,

Хотя все знают — неизбежна смерть

И в срок придет[16].

Оуэну тоже нравились эти строчки. Позже тем летом, когда мы смотрели «Юлия Цезаря» в постановке Дэна, у меня уже были водительские права, но если мы с Оуэном вечером отправлялись в Хэмптон-Бич, чтобы прогуляться по набережной и зайти в казино, то брали красный пикап, и за руль всегда садился Оуэн; я же только платил за бензин. В те летние вечера 1958-го я, помню, впервые почувствовал себя взрослым. Мы тратили около получаса на дорогу от Грейвсенда до Хэмптона ради мимолетного удовольствия медленно проехать по запруженной пестрой толпой набережной, разглядывая девушек, которые редко смотрели в нашу сторону. Иногда они все же оборачивались на наш пикап. Нам удавалось проехать вдоль пляжа раза два-три, после чего какой-нибудь полицейский жестом приказывал нам остановиться у бровки, требовал у Оуэна права, с недоверием вертя их так и сяк, а потом предлагал поставить машину на стоянку и продолжать глазеть на девушек, прогуливаясь пешком по набережной или по тротуару, что длинной лентой тянулся вдоль крытых галерей с игральными автоматами.

Однако прогуливаться пешком с Оуэном Мини по Хэмптону было неблагоразумно. Из-за маленького роста его постоянно задирали уголовного вида парни, которые вечерами терзали игральные автоматы и с важным видом прохаживались в волнующей близости от девушек в карамельно-ярких нарядах. Девушки эти очень редко удостаивали нас ответными взглядами, когда мы в безопасности сидели в кабине пикапа «Гранитной компании Мини», зато стоило нам вылезти из машины, как они принимались, хихикая, пристально разглядывать Оуэна. Когда мы прогуливались пешком, Оуэн не смел и взглянуть на девушек.

Поэтому, едва появлялся неминуемый коп со своим советом — поставить машину на стоянку и продолжать искать приключения на своих двоих, мы чаще всего просто разворачивались и уезжали обратно в Грейвсенд. Иногда мы ездили на пляж у Кабаньей Головы: днем там загорали толпы народу, зато вечером он превращался в прекрасное безлюдное место. Мы усаживались на дамбу и, наслаждаясь прохладным ветерком с океана, следили за фосфорическим мерцанием прибоя. А еще мы ездили к гавани Рай-Харбор, где садились на волнорез и смотрели, как маленькие лодки медленно скользят, поплескивая веслами, по подернутому рябью заливу, похожему на озерцо. Волнорез был сооружен из гранитного боя — бракованных плит из карьера мистера Мини.

— ПОЭТОМУ Я ИМЕЮ ПОЛНОЕ ПРАВО НА НИХ СИДЕТЬ, — не забывал всякий раз повторять Оуэн, при том что никому, разумеется, и в голову не приходило допытываться, что мы тут делаем.

И хотя в то лето девушки еще не обращали на нас внимания, именно тогда я стал замечать, что Оуэн нравится женщинам — многим женщинам, а не только моей маме.

Трудно сказать, чем он их привлекал; но даже тогда, в шестнадцать, даже в минуты особенной застенчивости и смущения, он держался так, будто вполне заслуживает общее признание. Должно быть, я потому обратил внимание именно на это его свойство, что он и вправду заслуживал неизмеримо большего, чем я. И дело вовсе не в том, что он лучше меня учился, или лучше водил машину, или обладал эдакой философской уверенностью в себе: нет, рядом со мной находился тот, с кем я вместе рос и кого привык дразнить — я когда-то подхватывал его на руки, поднимал над головой и передавал вперед или назад; я в открытую потешался над его маленьким ростом вместе с другими ребятами, — и вдруг к шестнадцати годам он стал производить впечатление имеющего власть. Он имел куда больше власти над собой, чем любой из нас; и его власть над нами была существеннее, чем кого-либо другого, — а женщин, даже девчонок, что хихикали, глядя на него, — неодолимо тянуло к нему прикоснуться.

А к концу лета 58-го у него появилось нечто совершенно поразительное для шестнадцатилетнего подростка: в то время, когда еще никто слыхом не слыхивал ни про каких культуристов, у Оуэна выросли мускулы! Разумеется, он по-прежнему оставался крошечным, но при этом стал невероятно сильным. Сила его сухих крепких мускулов угадывалась, как у хорошей борзой. И хотя он был ужасно тощим, в его фигуре уже чувствовалось что-то очень взрослое — впрочем, что удивительного? Как-никак, он все лето работал с гранитом. Я тогда вообще еще не знал, что такое работать.

В июне он начал в качестве каменотеса; большую часть рабочего дня он проводил в мастерской, где учился разделывать гранит по направлению наилучшего раскола — или, как он сам это называл, ПО ХОДУ КАМНЯ — с помощью клиньев со щёчками. К середине месяца отец научил Оуэна резать поперек плоскости раскола. Распиловщики раскалывали крупные плиты на части, а их в свою очередь разрезали на подходящие для надгробий куски с помощью так называемого алмазного диска — циркулярной пилы, в режущий край которой запрессованы кусочки алмазов. В июле Оуэн уже работал в карьерах. Ему часто приходилось выполнять обязанности сигнальщика, но, чтобы Оуэн учился всему понемногу, отец иногда ставил его рядом с другими рабочими — с операторами врубовой машины, с крановщиком, с подрывниками. Большую часть августа Оуэн, как мне показалось, провел в одном и том же котловане, расположенном вдалеке от остальных, — это был карьер глубиной не менее ста семидесяти пяти футов и площадью с футбольное поле. Оуэна вместе с другими рабочими опускали туда в бадье для отхода («отходом» там называют щебенку, дробленую породу, которую вычерпывают из карьера с утра до вечера). В конце дня рабочих в той же бадье поднимали наверх.