Другой класс - Джоанн Харрис

Однако о жертве преступления по-прежнему не было никакой информации. Никто в «Сент-Освальдз» не знал, кто это такой. Не знал этого даже Джеффриз, сын Председателя попечительского совета, хотя этот мальчик всегда обладал массой сведений относительно всего, что происходило за кулисами школы, благодаря чему становился весьма ценным приобретением для любого преподавателя. Он, кстати, учился у меня в латинской группе, а Гарри был у него классным наставником.

– Интересно, какие многочисленные улики обнаружили у него в доме? – спросил я.

Джеффриз пожал плечами.

– Ну, книги там, фотографии и всякое такое…

– А кто все-таки выдвинул столь ужасное обвинение?

– В нашей школе сейчас таких нет. Говорят, это кто-то из бывших учеников.

Но кто? Никому из преподавателей эти слухи комментировать не захотелось, однако они продолжали множиться. Неужели мы могли так сильно ошибиться в ком-то из членов нашей общей школьной семьи? И какого все-таки рода улики смогли обнаружить полицейские в доме Гарри? Но самое главное – кто тот мальчик, который обвиняет Гарри в столь страшном преступлении?

Некоторые ученики покидают школу в спешке, точно крысы, бегущие с тонущего корабля. Другие, напротив, уходят с гордо поднятой головой, как короли; а кое-кто не скрывает слез, вызванных предстоящей разлукой. Многие же и вовсе размахивают рубашками, как победными флагами. Но встречаются и такие ученики, которые навсегда застревают в душе, словно кость в горле, и даже если со временем удается почти позабыть о них, все равно они время от времени всплывают из глубин памяти, вызывая некий неявный дискомфорт.

Харрингтон. Это наверняка он! Я прямо-таки нутром это чувствовал. Тот самый Харрингтон, который когда-то явился ко мне с трагической историей об «одержимости друга»; тот самый Харрингтон, который сохранял полнейшее благодушие перед лицом любой критики, оставаясь для нее совершенно неуязвимым и не испытывая в себе ни малейших сомнений; тот самый Харрингтон, который принадлежал к церкви, считавшей, что гомосексуализм – это одержимость демонами. И вот теперь, когда эти демоны вновь вырвались на волю, кого следовало за это винить?

Вот почему, когда Джеффриз все-таки назвал мне имя того, кто выдвинул против Гарри Кларка обвинение в насилии, это стало для меня тяжким, почти физически невыносимым ударом. Нет, это оказался не Харрингтон. И не Наттер. Хотя Наттер и сыграл вполне определенную роль в этой истории. Удар нанес третий, наименее заметный и наименее одаренный член этого маленького трио, обожавший сплетни и начисто лишенный какого бы то ни было собственного блеска. Это был дружок Наттера и Харрингтона Дэвид Спайкли.

Aegri somnia

Horatius [126] .

Дорогой Мышонок!

Как летит время! Должно быть, уже двадцать четыре года прошло с тех пор, как я в последний раз сделал запись в своем дневнике. Хотя тот мой старый сент-освальдовский дневник я помню отчетливо – такой синий, а на обложке школьный девиз, написанный золотыми буквами: audere, augere, auferre. Говорят, школьные годы – лучшие в жизни, и в моем случае, возможно, это именно так.

Нет, не смейся. Я действительно так считаю. Я был молод, здоров. Вся жизнь у меня была впереди. Тогда я, правда, не чувствовал себя по-настоящему счастливым; но, по крайней мере, я чувствовал себя живым. Теперь же все кажется мне мертвым и бесцветным в сравнении с теми временами. Все за это время чего-то достигли, ушли далеко вперед, но только не я. Умер Гарри; умер мой отец; и даже ты, Мышонок, уже мертв.

Смешно, но я всегда думал, что ты меня переживешь. Знаешь, я ведь о твоей смерти из газет узнал. Из статейки «Семейный спор ведет к трагедии». Они тебе явно польстили. Они приукрасили тебя куда больше, чем ты заслуживал. Они всегда так поступают по отношению к мертвым. Тебя там изобразили «многообещающим молодым человеком», умным, привлекательным, пользовавшимся популярностью. Никто ведь не знал, какой ты на самом деле. Никто, кроме меня, Мышонок, – ну и еще, возможно, твоего толстяка-братца, который знал куда больше, чем рассказывал. Хотя, по-моему, для тебя даже лучше было умереть; как-то правильней. Я ведь и сам мог точно так же погибнуть. Я и теперь иной раз чувствую себя мертвым – утонувшим в той темной воде.

А что касается моих друзей из «Сент-Освальдз», то Харрингтон теперь стал там директором. Ты только представь себе: Голди – директор «Сент-Освальдз»! Чарли Наттер – ранее носивший кличку Пудель – после той истории так толком в себя и не пришел. Большую часть своей взрослой жизни он провел в лечебницах – то в одной, то в другой. Вот и прекрасно. Этот маленький извращенец не имел никакого права думать, что сумеет так легко отделаться и просто сбежать – и от родителей, и от нашей церкви, и от «Сент-Освальдз», и даже от меня. А разве имел он право быть счастливым? Разве имел он право вообще жить дальше?

После того как в январе тысяча девятьсот восемьдесят второго его забрали из «Сент-Освальдз», он сперва полгода провел в каком-то христианском убежище в Оксфордшире, а доучивался потом где-то уже в Уэльсе, – его определили в одну очень милую школу, где было полно очень милых девочек, которым предстояло отвлечь его от мыслей о Гарри Кларке. Какое-то время он держался совсем даже не плохо; хорошо себя вел; занимался спортом. Я ведь все время наблюдал за ним издали. Оказывается, я очень хорошо умею наблюдать. Считается, что свою истинную страсть узнаешь еще до того, как тебе стукнет тринадцать; если это действительно так, то я лично познал ее еще раньше – когда мне было семь, и было это там, в старом глиняном карьере, с Мышонком.

Разумеется, далеко не каждому дано прожить жизнь, следуя своей главной страсти. Возможно, именно поэтому и для меня все кончилось тем, что я снова вернулся сюда, в скучный старый Молбри. Глиняного карьера больше не существует; его засыпали землей, обнесли оградой, но дух его по-прежнему жив. И ребята из школы «Саннибэнк Парк» по-прежнему туда ходят; они курят там свои самокрутки, а когда стемнеет, некоторые из них взбираются на изгородь и что-то высматривают. Интересно, что они ищут? Теперь там все выглядит вполне прилично, хотя, может, и не слишком красиво. Исчезли рассыпающиеся от ржавчины и плесени холодильники, вывороченные из земли камни и старые автомобили, наполовину вросшие в землю, так что из нее торчали лишь выпуклые части кузова, похожие на акульи плавники. Теперь бывший карьер превратился в некое заросшее травой пространство, пожалуй, слишком невзрачное, чтобы его можно было назвать парком, хотя там действительно высадили какое-то количество саженцев и даже поставили мемориальную скамью, на которую, правда, никто никогда не садится. Возможно, люди инстинктивно чувствуют, что вокруг нечисто. И не только из-за того, что там бродит дух Ли Бэгшота. Между прочим, из живых привидения получаются даже лучше, чем из мертвых. Уж я-то знаю; я и сам целых двадцать четыре года был таким живым привидением.