Я вас люблю - Ирина Муравьева

Его привели в переполненную камеру, из которой ежедневно уводили десять, а иногда и двенадцать человек и тут же приводили других, новых. Первые три дня его даже не пытали. Следователь с очень белыми руками, на которых тонкая кожа блестела, как только что снятая со змеи шкурка, спросил его рвущимся девичьим голосом:

– Вам известно, почему вы здесь?

Василий Веденяпин отрицательно покачал своей поседевшей и только на лбу всё ещё ярко-рыжей головой.

– Расскажите нам о своих связях с генералом Каппелем, под началом которого вы служили в Самаре.

– Я не служил под началом генерала Каппеля, – ответил Василий Веденяпин, – я лежал в госпитале.

Следователь усмехнулся и вдруг по-французски сказал:

– Вы вредите самому себе, сударь.

Василию Веденяпину показалось, что он ослышался.

– Не вы один знаете иностранные языки, – сказал следователь по-русски и щёлкнул холодными пальцами. – Но мне не до шуток. Нам нужны имена людей, с которыми вы сталкивались, когда служили у врага социалистической революции генерала Каппеля в Самаре. Не упорствуйте, мы выбьем из вас имена. И не только.

Несколько красных пятен появилось на его шее. Василий молчал. Следователь вынул золотые часы, щелкнул крышкой.

– Идите и думайте. Bonne nuit! (Спокойной ночи!)

Краткость этого первого допроса поразила его не меньше, чем поведение и лицо следователя. Соседом Веденяпина по нарам оказался Николай Иванович Тютчев, внук великого поэта. От страха он тихо молился всю ночь, а утром спросил у Василия:

– Как вы думаете: нас всех расстреляют?

Василий увидел, что внук низковат, с большим светлым лбом, и в круглых глазах было что-то медвежье.

– А вас-то зачем? – спросил он у внука.

– А всех остальных? – пробормотал внук. – Хотите: напомню?

И начал читать:

Неохотно и несмело

Солнце смотрит на поля,

Чу! За тучей прогремело,

Принахмурилась земля.

Ветра тёплого порывы,

Дальний гром и дождь порой…

Зеленеющие нивы

Зеленее под грозой.

Вот пробилась из-за тучи

Синей молнии струя:

Пламень, беглый и летучий,

Окаймил её края.

Чаще капли дождевые,

Вихрем пыль летит с полей,

И раскаты громовые

Всё сердитей и смелей.

Солнце раз ещё взглянуло

Исподлобъя на поля,

И в сияньи потонула

Вся смятенная земля.

Дочитал и закрыл лицо руками.

– Это, наверное, Тютчев? – вежливо спросил Веденяпин.

– А кто же ещё? – глухо ответил внук из-под ладоней. – Он был монархистом, меня расстреляют.

Потом отнял ладони от щёк и засмеялся истерическим смехом:

– Если они меня выпустят, я всё им отдам! Все наши реликвии, вещи, картины! Всё, что осталось от деда и бабушки, все портреты. Даже икону Корсунской Божьей Матери отдам, фамильное наше сокровище. И сам буду тоже служить. Хоть сторожем в собственном доме, хоть кем… Но ведь всё равно расстреляют?

– Не знаю, – ответил Василий, всматриваясь в медвежьи глаза.

– А вы ведь такой молодой. Боже мой! Намного моложе меня! За что они вас? Да не отвечайте, не отвечайте! Я написал прошение на имя Ленина, мне говорили, что он был адвокатом или что-то в этом роде, он должен понимать! Я написал, что приношу в дар Советскому государству всё наследие Фёдора Ивановича Тютчева и в нашем бывшем доме, в Мураново, предлагаю устроить музей Фёдора Ивановича, где я готов совершенно бесплатно и бескорыстно работать… но он мне пока не ответил…

Ночью Веденяпина повели на допрос. В коридоре, освещённом маленькими лампочками, прямо на него вытолкнули человека, только что взятого из соседней камеры.

– Плотнее держитесь! – сказал конвоир. – Плечом подпирайте друг дружку! А ну, зашагали!

Он чувствовал жар чужого плеча на своём плече и чужое горячее дыхание рядом. Притиснутый к нему человек дышал тяжело и со свистом. За их спинами раздался выстрел, и тот, кто шёл рядом, упал, но упал он не сразу, а поначалу вцепился в его руку своею рукой и, падая, потянул его за собой, однако Веденяпин устоял, а только что бывший живым и так крепко дышавший, с горячим плечом человек опрокинулся навзничь, и на каменном полу, источая особенно резкий и густой в этом со всех сторон закупоренном коридоре запах, уже растеклась лужа крови. Веденяпин пошатнулся и остановился.

– Шагай, шагай! – приказал конвоир. – Пока мы тебя не прикончили так же!

Эта была не первая, не вторая и даже не сотая смерть из тех, которые ему выпало увидеть за четыре года, но страшная близость, телесная близость незнакомого человека, секунду назад с таким жаром и свистом дышавшего рядом и смешивающего своё дыхание с дыханием Веденяпина, вдруг что-то с ним сделала. Что? Он не знал. Как будто одновременно со смертью этого человека закончилась часть его собственной жизни. Он продолжал идти по коридору, освещённому редкими лампочками, он знал, что его ведут на допрос и что это тюрьма, но на этих простых вещах обрывалось всё то, в чём он был почему-то уверен. Он начал вспоминать свою жизнь, пытаясь привести в порядок хотя бы цепочку недавних событий, но вдруг ощутил, что вокруг пустота, он не понимает уже ничего и даже не знает, что значит «родился».

Весна в Берлине была чудо как хороша. Но, кроме весны, в жизни задержавшихся в этом городе русских людей наступило какое-то лихорадочное оживление. У всех появились вдруг планы. Солнце припекало так сильно, что женщины начали разгуливать по улицам без пальто, и в моду стремительно вошли брючные костюмы, мужские галстуки и короткие стрижки. Все были или казались красавицами, так шли женским лицам и тёмные тени, и яркая до исступленья помада, и эти тяжёлые длинные чёлки. Неделю назад замелькала Тамара Карсавина, жена британского дипломата. Поползли слухи, что её пригласили на те же самые пробы, в которых уже сняли Каралли. Так кто же получит ведущую роль и станет партнёршей великого Рунича? Роскошная фильма готовится, чудо! Название: «Зверь-человек», не слыхали?

Вечером второго мая в «Медведь» пришли обе: Каралли с Карсавиной. Обе голые, если не считать легчайших вечерних платьев, сквозь которые ВСЁ просвечивало. Соски так торчали у Веры Каралли, что дамы в «Медведе» глаза опустили: ведь всё по эскизам известных художников, таких туалетов нигде и не купишь! У Тамары Карсавиной вырез на худой, с торчащими лопатками спине не только доходил до талии, но даже и ниже спускался, а юбка была столь развязно короткой, что часто мелькали подвязки на бёдрах.

«Медведь» так и замер: смотрели, как голые звёзды, отставив свои мундштуки и выжав из губ по цветочку из дыма, прижались друг к другу щеками. Шептались, конечно. Ну, здравствуй, Тамарочка! Верочка, здравствуй! Как твой англичанин? А как там твой Лёня? Кто? Собинов? Что ты! Давно уже в прошлом! Ах, вот как! Да, так, дорогая! А кто же сейчас? Да вон он сидит! Узнаёшь?