«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

Да, он был нашим соседом, мы жили на одной улице в поселке писателей Красная Пахра. Вернее, он построил маленький дом для своей жены Марины Влади. Дом на участке друга, сценариста Эдуарда Володарского. Потом с этим домом вышла странная история: после смерти мужа Марину не пустили в дом, построенный для нее. Он был продан другому деятелю искусств. Но это потом, а в конце семидесятых Владимир Семенович увлеченно строил свой первый собственный дом в одну большую комнату и маленькую спаленку. На стройку он наведывался эпизодически, и, надо сказать, в этом случае народная любовь проявлялась иногда своеобразно. Как-то забежал к нам и попросил «до завтра» довольно большую сумму для строителей. Я, будучи в нашей семье и прорабом, и строителем, зная расценки местных умельцев, удивилась. Такие деньги должны были запросить за большую работу. Но оказалось, что речь идет о бетонной плите для перекрытия. По тем временам явно краденая плита стоила раз в десять дешевле.

Я предложила свою помощь в торге, но Владимир Семенович смущенно сказал: «Да ладно!» Ему явно не хотелось вступать в меркантильный диалог с работягами.

– Тогда я пойду без вас, потому что вас нагло обирают.

B.C. обрадовался и укатил в театр на репетицию, а я отправилась на другой конец Южной аллеи.

И что же там я увидела?!

Перед воротами, перегораживая проезд, стоял кран, на стреле его покачивалась, оскорбляя взор ржавой арматурой и отбитыми углами, плита. Увезена определенно с долгостроя. Диалог состоялся следующий:

Я: Это что такое?

Он: Перекрытие.

Я: С какой свалки?

Он: Она нормальная.

Я: Нет, она не нормальная.

Он: А Володя сказал, нормальная.

Я: Он ничего не понимает. Увозите.

Он: Еще чего! Надо расплатиться. Она правда пойдет. Ну, потрепанная немного, а простоит сто лет. Поверь мне. Честное слово.

Плита действительно годилась, но не за такие же деньги!

Я: Пол-литра.

Он: Не смеши!

Я: Больше не дам.

Он: А при чем здесь ты! Он сейчас приедет и расплатится. Я его подожду.

Я понимала, что он ведь так и будет здесь стоять, раскачивая этой дрянью. Шантажист!

Я: Не приедет. Платить буду я.

Он (задумчиво): Это плохо. (И уже оживленно.) А чего ты рубишься, у него денег куры не клюют.

Я: Он их не печет и не печатает. Он их зарабатывает. По всей стране мотается, потому что в Москве не разрешают выступать.

Он (снова задумчиво): Точно не приедет?

Я: Точно. Две пол-литры.

Он (непреклонно): Три.

На том и сошлись. Он въехал на участок и аккуратно положил плиту на стены.

Я отсчитала четырнадцать рублей, этого с лихвой хватало на три бутылки «Столичной», и мы расстались друзьями.

Владимир Семенович очень веселился, когда встретились в театре и он спросил цену. Веселился, но запомнилось, что ни словом не осудил работягу.

А встретились вот по какому поводу.

На Таганке репетировали спектакль «Дом на набережной».

Замечательный, потрясающий спектакль создали Юрий Петрович Любимов, художник Давид Боровский и артисты театра.

Я потом видела его раз двадцать и каждый раз испытывала восторг.

А тогда, ранней весной 80-го, выпуск спектакля был под большим вопросом, поэтому назначили обсуждение под стенограмму то ли министерства культуры, то ли московского комитета партии.

В общем, дело серьезное.

Кто-то настучал, и собрали худсовет театра, представителей министерства культуры, горкома и еще каких-то хмырей и многозначительных дур. Решалась судьба спектакля.

Владимир Семенович в спектакле не был занят, но на обсуждение пришел, конечно, чтобы защитить. Пришли защищать и писатель Борис Можаев, философ Евгений Шифферс, критик Юрий Карякин, художник Давид Боровский, публицист Александр Бовин, в общем, те, кто собирался обычно после спектаклей в кабинете Юрия Петровича, а это были блестящие умы и таланты того времени.

Обсуждение шло нервно и, как я уже упоминала, под стенограмму. Поэтому одни были несколько осторожны, а другие слишком агрессивны по отношению к присутствующим представителям власти и напирали на несправедливости, причиненные этой властью именно им. И то и другое на пользу спектаклю не шло, и к концу обсуждения зазвучали похоронные ноты. Это был провал, катастрофа.

И тут слово взял Владимир Семенович.

Принято вспоминать его как эдакого рубаху-парня, богему. Но я должна сказать, что Владимира Семеновича мы знали как человека очень серьезного, искреннего, человека, «выделывающего себя», если можно так выразиться. Он был книгочеем, образованным человеком, и я глубоко убеждена, что если бы кому-то это не было так сильно нужно, ни водка, ни наркотики не одолели бы его. И вот доказательство.

Его выступление было очень продуманным, очень взвешенным, и он не тянул, как другие, одеяло на себя, рассказывая, как его притесняют, не дают выступать, не печатают; он спокойно, достойно и очень умно защищал спектакль.

После его выступления чиновники как-то подтянулись, перестали вещать с отвратительными снисходительными интонациями, и спектакль с минимальными купюрами был допущен к показу.

Потом, когда вышли на улицу, Юрий Валентинович спросил:

– Навскидку: чье выступление было самым интересным, самым глубоким и при этом самым смелым?

Я, не задумываясь, ответила:

– Высоцкого.

– Правильно. Как глубоко, как неординарно он мыслит, да?

И каким жестоким и трагическим был один день для меня, когда Владимир Семенович забежал среди дня и спросил, нет ли чего-нибудь, чтоб «смазать ранку».

– Ну, там, зеленки или йода…

– Какую ранку? Покажите.

Он отмахнулся, сказал, что ерунда, пустяк, но я настаивала, тем более поняла по жесту, что ранка под брюками на бедре и он стесняется.

Мы были одни в доме. Юра уехал в Москву, Валечка ушел гулять с нянькой.

В те времена наркотики не были почти заурядным грешком в богемной среде, а были «ужас, ужас, ужас!».

Юрий Валентинович, как и многие, не догадывался о настоящей беде Высоцкого, я знала и молчала. Не хотела, чтобы Юрия Валентиновича постигло разочарование в кумире, а вот сейчас думаю, что, может, и не постигло бы, может, со своим умением понимать суть событий и людей он бы догадался, что нечеловеческое напряжение, в котором жил Высоцкий, требовало и нечеловеческого разрешения.

Я была идиотически наивна и всерьез предполагала, что речь идет о какой-то заурядной ранке, поэтому очень твердо настаивала на медосмотре.