Расплата - Геннадий Семенихин

— Надо отстоять Сталинград, — мрачно, отводя от Волохова взгляд, произнес Дронов. — Обязательно отстоять. — Дронов вдруг как-то весь напружинился, нагнул голову на низкой мускулистой шее. — С длинным предисловием выступаете, Сергей Тимофеевич. Лучше отбросим его к чертям. Говорите напрямки, что мне надо делать?

— Логично рассуждаете, Иван Мартынович, — улыбнулся гость. — К черту длинное предисловие, тем более что у вас до смены так мало остается свободного времени, а немецким «железным порядком» опоздания не предусмотрены.

— Судя по всему, речь идет о задании? — спросил Дронов и невесело посмотрел на Волохова.

Хотелось ли ему получить утвердительный ответ? Он обвел глазами полуподвальное жилье, грустно вздохнул, подумав о том, как ему будет трудно с ним расставаться и уходить на это крайне опасное задание от всегда тоскливо-нежного взгляда жены, к которому не будет прочной надежды возвратиться, от звонкого Жоркиного смеха и его бесконечных вопросов: «А зачем?» Дронов с улыбкой вспомнил последний из них. Завидев однажды ковыляющего к дому соседа, Жорка огорошил Ивана Мартыновича своим коротким: «Пана, а почему этот дядя, когда пьяный, качается, а когда трезвый, прямо идет?»

Сергей Тимофеевич по-своему истолковал затянувшуюся паузу.

— Да, о задании, — подтвердил он суховато. — А вам что, Иван Мартынович, это не по душе? Скажите, можем другого подыскать. Такого, каким был Митя Лыков.

— Не надо, — тихо прервал его Дронов. — Я ведь клятву давал с фашистами до последнего бороться и казачий род не посрамлю. Так что давайте ближе к делу, а дискуссию по этому поводу будем после войны разводить.

Сергей Тимофеевич сцепил между широко расставленных колен длинные тонкие пальцы. Всякий раз, глядя на них, Дронов не мог избавиться от одной и той же мысли. На вид это были пальцы скрипача или пианиста. Меньше всего они походили на пальцы борца или боксера. Однако Дронов знал силу этих пальцев, которыми Волохов мог без труда согнуть руку любого противника до хруста в костях, заставив его застонать.

— Говорите, — вздохнул он мрачно. — Я слушаю.

Сергей Тимофеевич расцепил пальцы и положил ладони на колени.

— Начнем с главного, дорогой друг. Прежде всего вы должны продолжать наблюдение за железнодорожными перевозками. Сколько эшелонов проходит на север в сторону Сталинградского фронта, количество вагонов, характер грузов. Через каждый день к вам будет от меня приходить человек за информацией. Пароль я дам.

— А потом? — настороженно спросил Дронов.

Волохов бледно улыбнулся:

— Потом настанет время действовать, милейший Иван Мартынович. Учтите, что придет день, когда вся наша станция будет запружена эшелонами. Тогда-то и надо будет ее взорвать, чего бы это ни стоило.

— И кто же это должен будет сделать, Сергей Тимофеевич? — спокойно спросил Дронов.

— Вы, Иван Мартынович, — не меняя бесстрастного выражения на лице, ответил разведчик.

— Один? — уточнил Иван Мартынович.

— У вас есть надежный помощник в лице Кости Веревкина, которому вы доверяете. Вот с ним и сработаете.

Волохов встал и, пригибаясь, прошелся под низким потолком комнаты, едва не касаясь его высокой мягкой прической. Дронов не сводил с него глаз.

— Но ведь это же невозможно.

— Почему?

— Малейшая ошибка — и мы можем погубить все дело. Вы не думайте, что я опасности испугался, но технически…

— Технически это легче, нежели вы подумали. А что касается невозможности, то на войне все возможно, Ваня, — вздохнул Волохов. — А чтобы не возникали сомнения, я придам вам опытного минера, который всему вас обучит и за день до выполнения задания снабдит и взрывчаткой и бикфордовым шпуром.

— Бикфордов шнур, — пробормотал Дронов, — шпур уничтожения.

Сергей Тимофеевич встал и заходил по комнате.

— Для вас, Ваня, бикфордов шнур — это шнур победы и спасения. Гореть он будет не одно мгновение. Сработает хорошо, время для отступления у вас в обрез, но останется. Уходить будете в разные стороны. Вы домой, чтобы это было естественно. Всем будете говорить, что еле убежали от взрыва. Улик против вас будет весьма мало. Все должно обойтись. Должны поверить, не до конца, но для обвинения улик у них не будет. Одни сомнения останутся, а их, как говорится, к делу не пришьешь. Тем более вы у коменданта станции на хорошем счету. Даже гнусный листок «Новочеркасский вестник» в одной заметке фамилию вашу как верноподданного упоминал. Еще один совет дам вам, Ваня. Надо сделать все, чтобы Олимпиада Дионисиевна на все эти дни осталась жить у своих родителей. Пусть, как и до сих пор, приходит вас проведать на ночь, а утром покидает квартиру раньше вашего ухода на станцию. Не надо, чтобы она знала день и час. — Волохов вдруг осекся и напряженно посмотрел на Дронова: — Впрочем, Ваня, вы можете накануне взрыва ей во всем открыться.

Дронов резко поднял тяжелую голову, с усмешкой спросил:

— Отпеваете? Не надеетесь на благополучный исход, поэтому и с женой вроде бы как проститься рекомендуете?

— Не отпеваю, а поучаю, — невесело улыбнулся Волохов. — Хотя и скрывать не собираюсь, крайне опасная операция предстоит.

Дронов вдруг успокоился. Тяжелые его ладони пошевелились на коленях, обтянутых заплатанными рабочими брюками.

— Неужто только мы вдвоем поднимем на воздух всю эту махину: эшелоны и станцию. Вот-то будет грохота да иллюминации! Жалею только гитлеровского коменданта, — неожиданно улыбнулся он.

— По какой такой причине? — удивился Волохов.

— Взрывная волна отсюда до него не дойдет. А мы двое…

— Вы и Костя Веревкин, — подсказал Сергей Тимофеевич.

В конце месяца на Новочеркасск обрушились сильные ветры. С займища еще не успевший утратить своей буйной силы налетал раскаленный астраханец, со стороны Аксая шла по реке обычная верховка, при которой всегда холодало, и с низкого, обложенного тучами неба срывались редкие капли дождя, а воду подгонял порывистый ветер. Два ветра скрещивались и отплясывали над мрачной израненной землей какой-то незримый, полный тоски и отчаяния танец.

В это время не очень-то густо ловилась рыба, но Дронов со своим помощником Костей Веревкиным в дни, свободные от смены, с удочками и банками, наполненными червями, уходили версты на две вверх по Аксаю в сторону Кривянки. Там, в камышах, их всегда уже ожидал одинокий рыбак в черной брезентовой робе и сапогах, у которого безнадежно топорщился на речной зыби поплавок, а на кукане в лучшем случае поблескивали две-три красноперки. Рыбак был худ, высок и всегда небрит. К их приходу он расстилал газету, клал на нее два-три огурца, кусочек хлеба, помидор, а иной раз и четвертинку «московской», стоившей до войны, в непопранные гитлеровцами времена, три рубля двадцать копеек. Один из двоих (Костя или Дронов) оставался у этого импровизированного стола, а другой удалялся метров на сто в густые камыши с уже пожелтевшими верхушками, захватив одну на двоих удочку. Впрочем, и та бросалась там на какую-нибудь мокрую кочку, а суровый человек, объявивший при первом знакомстве: «Зовите меня просто Герасимом. Словом, Герасим, и точка», доставал из кармана свернутый в жгут бикфордов шнур и, откашлявшись, начинал: