Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Нас всех в аудитории будто двинули кувалдой по башке, по одной коллективной башке, а может быть, по каждой в отдельности. Каждым Лехиным словом по каждой индивидуальной башке.

Но сильнее всего двинули Аксенова, он словно в колодец провалился, совсем как маленькая девочка Алиса – ни возмущения, ни протеста, ни недавней бравады и ретивости. Ошеломление, шок, а еще какая-то болезненная незащищенность, смахивающая на беспомощность – все они мозаично проступили на сразу потерявшем возбужденную розовощекость лице. Почему он не успел остановить Леху, не прервал, не заставил его замолчать? Как он позволил называть себя, преподавателя, члена парткома на «ты»? Как разрешил куражиться над ним, важным, серьезным, любимым студентами и особенно студентками?

– Но не в Аксенове, если разобраться, дело, – продолжал Леха все таким же спокойным, почти что звонким голосом, ни волнения, ни эмоций, продумано, взвешено, четко. – В нас во всех дело. Ведь без нас бы он не смог. Это мы ему позволили. Своим молчанием, своим приятием. Своим страхом. Ведь он на наш страх как раз и рассчитывал.

Он мог уже и не продолжать, для меня все сразу стало кристально ясно, так просто, очевидно, что тут же стали не объяснимы ни моя недавняя неуверенность, ни сомнения. Как будто я вчера выпал из собственного «я», перестал быть собой, выродился в какой-то заменитель, суррогат с атрофированными органами чувств, утративший понимание жизни, умение отличать добро от зла. Будто находился под наркозом, а вот кольнули живительным лекарством – и заморозка разом отошла.

– А чего, собственно, мы все перепугались? Что он может нам сделать? Ведь не тридцать седьмой год, в конце концов. Да ничего он не может. В этом же весь его подлый план и состоит, чтобы мы сами своего друга затоптали. А он как бы и ни при чем, группа так решила. А вот если бы мы сразу, с первой минуты, встали и не дали Заславского в обиду, он бы утерся и отстал бы. И Ромику бы ничего не было, но главное, мы бы себя не запачкали. Я вам точно говорю, всем, кто выступал тут: вас совесть будет мучить до конца жизни. Продались ни за что, ведь даже не получили ничего взамен, даже тридцати сребреников не получили. На вашем на одном страхе Аксенов сыграл.

Я прошелся беглым взглядом по лицам сокурсников и, конечно, сокурсниц тоже. И удивился тому, что может минута-другая сотворить с людьми. Те, кто раньше сидели потупившись, как-то вдруг расправились, подняли глаза, казалось, даже задышали свободнее. А те кто, выступая, глядели в будущее полные оптимизма, гордо подняв головы, они теперь как раз как-то скукожились, зажались, на девичьих лицах затрепетал нервный, нездоровый румянец.

И только Тахир прищуривал свои и без того узковатые глаза и растягивал губы в хитрющей азиатской улыбке – хорошо все-таки быть двуязычным, сразу куча преимуществ в жизни появляется.

– И правда, чем мы рисковали? Жизнью, семьей, свободой? Никого бы не отчислили, на экзаменах бы не завалили, вообще ничего бы не случилось. Почему испугались этого фигляра, шута? Он ведь бессилен, он ведь пытался нашими руками, нашей совестью…

Леха остановился на мгновение, но паузу никто не прервал, она так и повисла – чистая, почти прозрачная, пока сама по себе не оборвалась.

– Вот нас в детстве учили чести, совести, обыкновенной человеческой порядочности. Вспомните, ведь еще недавно, каких-нибудь два-три поколения назад, защищая собственную честь, дрались на дуэлях. Совесть, порядочность – они ведь немало стоили, жизни порой. А что же с нами произошло? Почему мы выродились? Как так получилось? Когда? – Леха развел руками – и правильно сделал, ответа-то не было. – Ведь мы готовы были уничтожить отличного парня. Кто из нас не обязан Заславскому хотя бы одним сданным экзаменом, одним зачетом? С кем из нас он не занимался часами, кому не помогал? И знаете, что забавнее всего, я вот обратил внимание, многим из тех, кто сейчас выступал, он как раз помогал больше всего.

Леха задержался, помедлил, казалось, он колеблется – продолжать, не продолжать. И все же продолжил:

– Я вот думаю, почему сегодня все так вышло? Да потому что мы стадо, как ни обидно это признавать. Нам плетку только покажут, и мы готовы гуртом в загон наперегонки бежать. Крепостное право вроде давно отменили, а мы по-прежнему холопы и готовы лизать что ни попадя, все, что нам барин подставит. А они с удовольствием подставляют, они с удовольствием пользуются нашим рабским инстинктом, для них самое главное, чтобы он в нас не исчез. Потому что, если он исчезнет, они потеряют над нами власть. Ведь сегодня выбрали Заславского, завтра могут другого, любого из нас. Мы же знаем, как механизм работает, урок пройден, материал выучен назубок. Мы же…

– Ах ты, хорек!!! – Грозный аксеновский рык прорезал тишину, взорвал воздух. – Вы слышите, да он на вас на всех плюет, стадом считает…

Трибун орал, брызгая слюной, запекшаяся пена оседала на крупных губах. Теперь лицо его пылало, словно было обожжено, похоже, он наконец очухался и не мог медлить ни секунды – oн обязан был подавить этот незапланированный, не входивший в сценарий мятеж, бунт на корабле, на котором только он один мог быть капитаном.

– Ну конечно, если верить Баркову, то комсомольцы – это холопы, рабы, он один чистенький. Да какой он чистенький, он как раз и есть один из приспешников Заславского, прихвостень его. Вы что, не понимаете, у них тут организация? Это же доказательство. Я уже не говорю, что Барков вообще закон нарушает, одновременно в двух институтах учится. Он думает, мы не знаем, думает, мы не отреагируем…

Лицо капитана было залито багровым, оно выглядело комичным, карикатурным, с яростно выпученными, вылезавшими из орбит глазами. Он казался персонажем какого-нибудь детского мультика, кем-то вроде Карабаса-Барабаса, только без бороды и без плетки. И, видимо, поэтому, несмотря на ярость, на задыхающийся, истерический крик, он не вызывал больше ни страха, ни даже маломальского опасения. Чем больше он безумствовал, распалялся, тем больше терял контроль и над собой самим, и над людьми, сидящими перед ним.

– Ты, Барков, думаешь, ты один такой… такая наша общая совесть. – Аксенов попытался засмеяться, но у него не получилось. – Ан нет, не один, мы сами совестливые. Только наша совесть другая, комсомольская, она не позволяет пресмыкаться перед врагом, не позволяет быть его прихвостнем.

«Прихвостень» как термин уже использовался, но, видимо, разгоряченному комиссару терминов сейчас не хватало.

– Но, на счастье, среди нас есть и другие люди. Часть уже высказалась, показала, на чьей она стороне, совсем не на твоей, Барков… И найдутся еще, которым тоже есть что сказать. – Он бросил на меня взгляд, видимо, я оставался последней его надеждой, только я, по его мнению, мог повернуть вспять вышедший из русла, вышедший из-под контроля поток. – Давай, Анатолий, скажи, что ты думаешь? Например, кто из нас тут мерзавец, кто тут Родину продает?

И вправду, мне пора было выступить. Я встал, осмотрел комнату, Ромик все так же рисовал в тетрадке быстрыми штрихами, он даже во время Лехиного выступления не отвлекся, словно и не про него здесь говорили, словно он вообще не присутствовал тут.