Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках - Василий Аксенов

Роберт разозлился. Встал и отошел к окну. Посмотрел на Льва Николаевича в новой зимней шапке. Два услужающих фанерными лопатами размахивали снег. Ряшки яблочные, только слегка с гнильцой. Ё, да тут в мохнатеньких ветвях стайка снегирей копошится: еще живы красногрудые! Немного успокоился.

«А тебе не кажется, Юра, что ваша паранойя до хорошего не доведет?»

Основной маской Юрченко за последнее время стало выражение непререкаемой барственности. Теперь оказалось, что всегда наготове и маска зловещей приглядки. Интересно, Роб, получается. Нашу бдительность ты считаешь паранойей. Сам к ней не подключаешься, старик? Надо бы как-то до конца определиться: «с кем вы, мастера культуры?» Где ты проходишь, мой друг: среди наших монументов ты идешь или тебя на Елисейские Поля тянет, как всю эту космополитическую бражку?

Роберт направился к выходу, потом вспомнил о рукопожатии и вернулся. Соединение рук через стол на этот раз прошло в непривычной манере: без хлопка, без чрезмерной демонстрации кистевой силы. «На всякий случай хочу тебе сказать, Юра, что я решительно против зачисления моих друзей в разряд антисоветчиков».

И, не дожидаясь ответа на это заявление, вышел. В коридоре дворца увидел Семена Михайловича Кочевого. Тот вышел из своего кабинета вместе с генералом Стельховым. При виде Роберта он мгновенно подумал, как всегда у него было за все эти годы: я убью этого гада. Он спал с моей Ралиской. Вызывал ее, как проститутку, когда хотел. Помахал папочкой. «Привет, Роберт! Как дела?» Тот в ответ поднял нопасарановский кулак и дернул его вниз: старая добрая шутка Союза писателей. «Привет, Семен!»

Теперь он шел в густой молчаливой толпе. Вокруг не было ни одного знакомого лица. Это было то, что в артистических кругах называется «публикой», но тот, кто не знал этого определения, мог бы назвать это «народом». Это смесь «народа» и «публики», подумал Роберт. Потрясающе искреннее излияние чувств. Горе. Потеря. Безвозвратность. Многие плачут; как женщины, так и мужчины.

Он вспомнил ту французскую пластинку, «Четыре четверти пути». По ней было видно, что с ребячеством покончено. Драма сгущается. Потрясающая песня «Две судьбы мои. Кривая да Нелегкая». Потом он записал, может быть, лучшую свою песню, которую сочинил для фильма Митты «Арап Петра Великого»[80], где играл главную роль.

С альманахом «МетрОполь» все так и получилось, как Роб предполагал. Он вышел с огромной подборкой Владовых стихов, включая пресловутую «Подводную лодку». Тираж был невелик — двенадцать самодельных экземпляров, а вот дрисноватый партийно-гэбэшный скандал размазался по всем городам и весям. Как всегда, хотели замазать как можно больше народу, и в общем это, как всегда, получилось. Однако не со всеми. Роберт, например, не принял участия ни в одной из антиальманаховских свистоплясок.

Вертикалова тоже как-то оставили в стороне, впрямую не выворачивали рук, как Охотникову, Пробберу, Битофту, Режистану и Ваксону; скорее всего потому, что он все-таки был мужем знаменитой французской актрисы и активистки соцпартии; так или иначе. Однако Роберт слышал, что Влад приходил с гитарой на сборища «МетрОполя», где почему-то всегда было весело и бесшабашно. Авторы и составители как будто не понимали, что им грозит. А грозило им немалое: табу на все публикации, исключение из Союза, высылка или на Восток, или на Запад, не исключены были и аресты и даже некоторые «устранения». От чрезвычайных мер «метрОпольцев» уберегли, очевидно, какие-то секретные обстоятельства, но также и такое простое дело, как присутствие в Секретариате Роберта Эра, его особая позиция, а им дорожили. Между тем по городу была пущена дезуха, что Влад Вертикалов «намыливается за бугор». Навсегда. С концами.

На подходе к Ваганьковскому кладбищу колонна двигалась все медленнее, постепенно превращаясь в стоящую толпу. К Роберту подошел человек с красной повязкой на рукаве: «Простите, вы Роберт Эр?» Он кивнул. «Пойдемте, я провожу вас вперед». Роб замялся: «Не беспокойтесь, я могу и здесь постоять». Человек с повязкой пояснил: «Театр хочет, чтобы вы были с ними». Тогда Роб пошел вслед за проводником.

Чем ближе пробирались, тем больше он видел знакомых лиц. У края могилы стоял Театр: Любимов, Золотухин, Губенко, Хмельницкий, Смехов, Филатов, Славина, Демидова, Шацкая… За ними видно было множество таких же знаменитых лиц из других театров. Проводник умудрился поставить Роберта прямо за спиной Смехова. Роб положил Вене руку на плечо. Тот накрыл ее своей ладонью. Роб зашептал ему в ухо: «Веня, я прямо из Шереметьево. Ничего не знал. Наткнулся на процессию. Как это произошло? Что случилось с Владом?»

Смехов зашептал в ответ: «Острая сердечно-сосудистая недостаточность. После фатального бодуна. В присутствии его друзей, больших и очень, очень маленьких…» Оркестр заиграл Шопена. Приблизился открытый гроб. Еще несколько минут можно было лицезреть величавое рыцарское лицо Великого Влада Вертикалова. Яркой вспышкой мелькнуло в памяти Эра другое, такое же рыцарское лицо ушедшего три года назад друга. Большой, мощный и загорелый почти до африканской черноты Эр не выдержал и заплакал. Могильщики уже пристраивали крышку.

Это было, кажется, осенью. Или весной. Во всяком случае, не летом. И уж точно не зимой. Осенью. Нет, зимой. В феврале.

Провожали в последний путь — так у нас тут говорят на планете, последний путь, если речь идет о телесном воплощении, ну а если говорить хотя бы в контексте Земли, то путь, по всей вероятности, окажется далеко не последним — в общем, провожали Юстинаса Юстинаускаса. Я вижу, как читатель откладывает книгу и снимает очки. Этого не может быть, сэр, Юст из всей вашей компании был самым здоровенным, или лучше сказать — самым здоровым, самым показательным примером атлетизма из всех ваших процветающих в рамках литфондовского «заезда» художественных персонажей. Увы, мой друг, именно он от нас и ушел. То ли отстал, то ли обогнал.

Со времен того, описанного выше, коктебельского сезона Юст несколько раз приезжал в Москву и останавливался у Эров. Что касается Роберта, тот к нему в Вильнюс срывался многажды, то есть всякий раз, когда в московском доме разражалась гроза. Обычно это проходило так. Сильный звонок в дверь. Бежит Данута открывать. Бегут, обгоняя мать, Ёла и Аиста. За дверью стоит, пряча левую часть головы в плечо, небезызвестный Эр. Молча входит, всех целует, преподносит какой-нибудь нелепый подарок, ну, скажем, «увлажнитель воздуха». Потом, не говоря ни одного слова, идет в кладовку, где — он знает, знает всегда! — стоит довольно уютная лежанка для него. Вечером они отправляются с Юстасом в «Нерингу» и с ходу выпивают бутылку коньяку. Ну, просто, чтобы заказать вторую. «Я больше не могу, Юст, — говорит Роб. — Она ревнует меня к фонарным столбам».