КГБ в Японии - Константин Преображенский

Окидывая прощальным взглядом любимый мною токийский пейзаж, я так и не позволит офицеру безопасности втянуть меня в сомнительную беседу.

— Эх, в Москве сейчас погода хорошая! Красота! Лето!.. — мечтательно проговорил он, но я промолчал, потому что затем непременно последовал бы вопрос: хочется ли мне вернуться в Москву или все-таки не очень.

Выждав несколько минут и внимательно следя за выражением моего лица, чекист опять холодно улыбнулся:

— Ну, сейчас в Москве отдохнешь! Эх, завидую я тебе!..

Должно быть, он думал, что я скажу так: «Как же, отдохнешь там! Сейчас как начнут таскать в вашу родную контрразведку!..»

В напряженном молчании мы подкатили к огромному серому зданию аэропорта Нарита и стремительно зашагали по коридору. Четверо полицейских в штатском двинулись за нами, не проявляя ни малейших поползновений схватить меня и отвезти в Токийское полицейское управление. Мои же спутники по-прежнему их не замечали.

У входа в таможенный зал меня ждал сюрприз. Там выстроилась группа китайских студентов. Судя по бедной одежде, это были граждане КНР, которых я так усердно вербовал Студенты взирали на меня с ненавистью и презрением. Среди них находился дородный японский полицейский в штатском и, торжествующе усмехаясь, снимал меня на крошечную видеокамеру размером с половину ладони. Очевидно, такие видеокамеры фиксировали мои встречи с Каном. Я ожидал, что китайцы сейчас что-нибудь закричат, как это было принято во время культурной революции, но они, к счастью, молчали, и потому офицер безопасности и консул ничего не заметили. Они просто не умели отличать китайцев от японцев. Им это не было нужно. Зато как бы красноречиво они расписали это в своих отчетах, вернувшись в посольство!

Мои провожатые вошли вместе со мной в самолет и указали предназначенное мне кресло, после чего они, сдержанно попрощавшись, ушли с сознанием исполненного долга. Из советского самолета я уже никак не убегу.

На каждом самолете «Аэрофлота», совершающем рейсы за рубеж, всегда имеется пара свободных мест. Их резервируют для КГБ, если тому понадобится срочно выслать одного из наших граждан в Москву. Места эти всегда одни и те же, неудобные, расположенные в хвосте. Едва заняв одно из этих мест, я сразу же из уважаемою корреспондента ТАСС и разведчика превратился в лицо без определенных занятий. Теперь стюардессы, подавая мне поднос с едой, сердито поджимали губы. Летчики тоже молча косились на меня. Оказывается, эти кресла предназначались также и для них. Поставив самолет на автопилот, один из летчиков, остановившись в проходе, с пренебрежительным видом уставился на меня. Оторвавшись от иллюминатора, я тоже удивленно взглянул на него. Наконец пилот соизволил глазами указать на мою сумку, лежавшую на сиденье соседнего кресла. Оказывается, ее надо было убрать. Опустившись в кресло, летчик молча уставился прямо перед собой, не обменявшись со мною ни одним словом: мало ли кого перевозят на этих местах!..

Через неделю здесь же будет сидеть моя жена с маленькой дочерью. Как только начнется шумиха в печати, все посольство перестанет здороваться с ней, и в первую очередь мои приятели-чекисты, неоднократно бывавшие у нас дома в Москве.

Но главное разочарование ей предстоит испытать перед самым отъездом из посольства. Мой друг сдержит слово и тайно передаст ей толстую пачку газет Но заместитель резидента по научно-технической разведке и все тог же офицер безопасности, которые будут провожать жену, вдруг захотят обыскать ее багаж. Естественно, они тотчас же обнаружат газеты и прямо-таки впадут в бешенство.

«Ну и кто же тот доброхот, который снабдил вас ими?» — язвительно спросит заместитель резидента.

«Этого я вам никогда не скажу!» — ответит жена, и ее ответ ему не понравится, но навредить мне он уже не сможет. Дальше вредить просто некуда!

Самолет, в котором я летел, начал снижаться. Под крылом проплывали подмосковные рощи с редкими вкраплениями миниатюрных церквей, сохранившихся кое-где в деревнях. Но сейчас родной пейзаж не доставлял радости, а наполнял душу щемящей тоской…

В Шереметьеве меня встречали родители и, как ни странно, заместитель начальника отдела.

— Начальник разведки передает тебе привет! — со значением произнес он и, поклонившись, уважительно потряс мою руку. Но меня это почему-то совсем не обрадовало…

— Вчера японцы нанесли вам удар, а сегодня свои добавят! — сказал заведующий Главной редакции иностранной информации ТАСС Чуксеев, и в его голосе прозвучали сочувственные нотки. Очевидно, ему уже приходилось быть свидетелем ситуаций, подобных моей.

Это было прощание с ТАСС, больше я сюда не вернусь никогда. В качестве «крыши» он мне уже не нужен, да и я ему тоже. Но все-таки формально я еще несколько дней оставался зарубежным корреспондентом ТАСС, и меня принял сам генеральный директор Лосев. Сочувственно вздыхая, он достал телеграмму, адресованную Политбюро. Таких телеграмм мне еще не приходилось видеть. Почти половину площади листа занимало яркое, цветное изображение герба СССР, ниже перечислялись фамилии членов высшего органа страны. А говорилось в телеграмме обо мне.

Удивило то, что в ней ни слова не было сказано о моей принадлежности к разведке, хотя от членов Политбюро вообще не существует каких-либо секретов. Телеграмма была озаглавлена так: «Провокация против корреспондента ТАСС в Токио К. Г . Преображенского». Б ней я представал невинной жертвой распоясавшихся японцев…

Когда я приехал из ТАСС в Ясенево, весь огромный стол для заседаний в кабинете начальника отдела Ф. был устлан газетами с моими фотографиями. За столом восседало руководство отдела, человек пять. Все с тревогой обсуждали известие о том, что японцы запеленговали наш сеанс учебной радиосвязи с Каном и напечатали все цифры в газетах. А это — серьезный скандал. Теперь руководство разведки может устроить нагоняй моим непосредственным начальникам. Меня удивило, что все они были инженерами, некоторые в прошлом — даже научными сотрудниками в секретных лабораториях. Неужели они могли допустить, что японцы, при наличии высоко развитой электронной техники, прозевают наши шпионские игры? Не так давно они умудрились записать даже голос летчика, сбившего южнокорейский «боинг», и прокрутить его по телевизору. Говорят, наши маршалы остались очень недовольны самоуправством японцев.

Беседуя с начальниками, я то и дело бросал взгляд на газеты, чтобы прочитать хотя бы заголовки газетных статей. Один из них гласил: «Шпионаж Преображенского не наносил ущерба Японии».

— Не надо читать! — воскликнул заместитель начальника отдела и поспешно отодвинул газеты подальше.

— Подожди в коридоре! — приказал Ф.

Через полчаса из кабинета вышел один из начальников, держа под мышкой пачку японских газет. Увидев меня, он задержал на мне свой укоризненный взгляд, словно я пытался проникнуть в святая святых его частной жизни. За ним потянулись остальные начальники…

— Заходи, Константин! — сказал Ф., выглянув в коридор. — Да, не повезло тебе! — вздохнул оп, вновь усаживаясь в кресло. — Крючков положительно оценил твои действия в полиции, но не сказал, как следует с тобой поступить. Если бы он добавил к своей резолюции: «Поощрить!» — то ты был бы героем. А так необходимо найти козла отпущения. В военной системе им всегда считается крайний, то есть младший по званию.